Я усвоила урок, хотя, может, и не так, как ему хотелось бы. Когда papa не мог по какой-либо причине взять меня с собой на корабль, я прокрадывалась туда зайцем и после того, как, по моим ощущениям, мы отходили на достаточное расстояние от берега, выбиралась из укрытия, замерзшая, голодная, дрожащая, готовая выслушать возгласы удивления и возмущения, сопровождающие мое появление. Можно было вынести взбучку, зная, что я иду в плавание, потому что капитан уже не будет разворачивать корабль, чтобы вернуть меня на сушу.

В те годы я находилась под опекой мамы, поскольку они с papa развелись по взаимному согласию в 1946 году. Нельзя сказать, что их брак был идеальным, однако официальный развод был необходим для того, чтобы маме наверняка разрешили вывезти детей в Соединенные Штаты Америки. Нужно признать, что в первые годы войны, когда papa еще приезжал домой во время своих коротких увольнительных, он частенько задерживался то у одной, то у другой своей любовницы-немки. Не то чтобы ему так нужны были эти внебрачные связи, просто он встречал в этих женщинах куда больше сочувствия и понимания того, что происходит со страной, чем в собственной супруге. Спустя годы родители снова поженились, но тогда, в 1946 году, их развод был необходим по юридическим причинам. Наконец в 1950 году мама получила разрешение увезти нас из Германии.

Мы отправились в путь на корабле «Генри Гиббинс», который перевозил военнослужащих из Бремерхафена в США. 1 мая 1950 года мы высадились на пристани Бруклина в Нью-Йорке. Мама рассчитывала, что кто-нибудь из родственников встретит нас в порту, но никого не было. И снова, который раз в жизни, она вынуждена была идти вперед, рассчитывая исключительно на себя.

Например, сначала нас приютил ее дядя из Купер-Виллидж, квартала на востоке Манхэттена, возникшего внутри городской застройки после Второй мировой войны, чтобы обеспечить ветеранов жильем. Однако мы чувствовали, что наше присутствие причиняет неудобства, и уже тогда стало ясно, что родственники будут помогать нам по минимуму. Затем мы переехали в Брадентон, недалеко от Сарасоты, штат Флорида. Там жила тетя Люси, мамина двоюродная сестра, с мужем, армейским майором, который впоследствии работал на Пентагон. Именно тогда я начала ненавидеть Флориду, штат, сыгравший важную роль в моей жизни, куда я много раз возвращалась на протяжении следующих десятилетий.

Братья пошли в старшие классы, а меня мама записала в начальную школу. Учиться мне совсем не нравилось, я чувствовала себя одинокой, друзей у меня не было, потому что я говорила с немецким акцентом. Другие дети меня ненавидели, а я ненавидела их. На мой взгляд, они были неотесанными деревенщинами. Единственное, что мне нравилось во Флориде, – арбузы. Весь день я плакала и просилась обратно в Германию, к papa. Дух мечтательности и любовь к морю, которые он мне привил, гармонировали с моей бунтарской натурой. Уже тогда, еще будучи подростком, я попыталась сбежать и даже планировала украсть лодку, которую собиралась загрузить водой, хлебом, манго и апельсинами.

Я была неуправляемым ребенком, и мама, не выдержав этого кошмара, отправила меня в Нью-Йорк, как только papa приехал в Соединенные Штаты. Он тогда был капитаном на другом корабле – «Грипсхольм». Я ехала одна из самой Флориды и встретила капитана Лоренца на пристани 97, где швартовались корабли «Норддойчер Ллойд». Я была так счастлива, когда увидела papa! И он был счастлив встрече со мной: наверное, он тоже чувствовал себя одиноко.

В 1951 году маму перевели из Флориды в Вашингтон, в Управление по расследованию уголовных дел сухопутных войск. Так что мы переехали в столицу и, сменив несколько домов на Монро-Стрит, поселились в доме № 1418, на улице, известной как Посольский ряд, где в старинных особняках расположены посольства и дипломатические миссии многих стран. По этой улице я каталась на велосипеде фирмы «Швинн» или на коньках, которые мне купила мама.

Девчушкой с длинными косичками я вошла в начальную школу Банкрофт. Здесь мне ставили отличные оценки, особенно по истории. Я чувствовала, что знаю больше других детей, возможно, благодаря всему тому, что мне уже пришлось пережить. Потом пришло время перевода в среднюю школу, где я лично пережила одну из самых темных глав американской истории: взрыв расовой ненависти, сопровождающий все набирающую обороты борьбу за гражданские права, проявление ожесточенного расизма в обществе, в котором многие отказывались признавать равенство белых и чернокожих и покончить с веками угнетения.

Я хорошо ладила с негритянскими детьми и никак не могла понять, почему их ненавидят. Отвратительными мне казались скорее белые. Как-то раз по дороге в школу мне пришлось пройти через пикеты, пока белые кричали мне: «Nigger lover! Nigger lover!», что означало «любительница ниггеров». В тот день только я и Анджела, дочь индийского дипломата, пришли в класс, где нас ждала в полном одиночестве наша чернокожая учительница, Мари Ирвинг. Вслед за нами в комнату ворвались какие-то подростки и начали опрокидывать столы и избивать нас троих. При этом нападении мне сломали зуб, и я, защищая себя и остальных, схватила единственное, что могла использовать, – древко американского флага, и начала яростно махать им, нанося удары нападавшим, которые под моим напором вынуждены были оставить класс, не переставая издавать вопли.

Мама всегда вела себя ласково со мной, была нежной, внимательной. Она постоянно меня обнимала, сажала к себе на колени и называла «моя чудом уцелевшая крошка». Она часто повторяла: «Я же тебе говорила, что никогда не оставлю тебя одну». Однако в тот день мама была в ярости. Она требовала, чтобы я прекратила со всеми ссориться, и заявила, что в школу я больше не пойду. Так что я так и не закончила старшие классы. Хотя, по воспоминаниям моей сестры Валерии, я подделала аттестат, стерев ее имя и вставив вместо него свое, таким образом, «выпустив» себя самостоятельно.