— Здравствуйте, я приехала на такси с бабушкой. По-моему, она больна.

— Что с ней такое?

— А вы послушайте ее и сами поймете.

Девочка страдальчески сморщилась. Я подошла к почтенной даме; та, несмотря на жару, была одета в строгий костюм и держала в руках небольшой чемоданчик. Манеры у старушки были отменные, вот только ногами она слегка шаркала. Мы немного поговорили в кабинете, и она поведала мне под большим секретом, что немцы уже у стен Парижа и проникают в город под видом рабочих-эмигрантов. Она приехала сюда, чтобы укрыться в надежном месте.

— Объясните же ей, что война давно кончилась, — перебила девочка.

— Я знаю, что говорю, не слушайте ребенка. Через несколько часов над ратушей водрузят свастику вместе с мусульманским полумесяцем, вот тогда вы пожалеете, что отмахивались от меня.

— Бабуля, сейчас конец двадцатого века, немцы — наши союзники. Никакой войны нет, очнись!

Старушка заблудилась в лабиринте своей памяти, она никого не узнавала, путала имена и времена, порывалась позвонить давно умершим друзьям. В паузах между двумя фразами голова ее бессильно падала на грудь, словно не выдерживала тяжести сказанного. Рассудок теплился в ней дрожащим, то и дело гаснущим язычком пламени. Малышку звали Аидой. Ее мать была египтянка, коптской веры; родители — они оба погибли, утонули, катаясь на яхте, — назвали ее так из любви к Верди. Она жила вдвоем с бабушкой в ее квартире в Марэ. Я удивилась: это же надо было сообразить привезти старушку в отделение «Скорой помощи».

— Одно из двух: или бабуля права, тогда ведь нужно кого-нибудь предупредить, или она ошибается, тогда пусть ей это объяснят.

После консультации с другими врачами старушку госпитализировали, а Аиду я взяла к себе под крылышко, по крайней мере до утра. Мне нравилось ее восточное имя, оно как-то роднило нас. Она оказалась не из робких, эта смешливая шалунья, и быстро освоилась. Другая сидела бы тихонько и ждала, пока ею займутся. Не нут-то было! Эта резвилась — ну чисто щенок. Энергия била в ней ключом, она вертелась юлой у нас под ногами, повсюду совала нос, пользуясь своим росточком как пропуском, трогала пистолеты полицейских, запросто, на «ты» заговаривала с больными. Те ошарашенно глядели на этот сгусток жизни, видя в нем прямое издевательство над своими немощами. Она показывала пальцем на их болячки, передразнивала хромоту, таращилась на лежавших на носилках («А что у тебя за болезнь?» — «Непроходимость кишечника». — «Фу!»). Вторжение этого бесенка в гнетущий мир больницы подействовало на меня как эликсир бодрости. Она будто мстила за все мои огорчения. Пусть бы все тут перебила, вырвала все капельницы, разлила микстуры — я бы только порадовалась.

Она была просто прелесть, длинные ресницы трепетали, словно крылья бабочки, а ямочку на подбородке так и хотелось чмокнуть — я представляла себе, сколько мужчин будут со временем гладить и целовать эту выемку. У нее были с собой в школьном пенале электронные игры, микадо и домино. Запросто, как это могут только дети, сразу проникающиеся доверием к посторонним, малышка попросила меня поиграть с ней. Если она видела, что проигрывает, то прекращала партию или вообще смахивала все со стола. А когда я делала вид, будто сержусь, забиралась ко мне на колени, ластилась. Эта прирожденная артистка паясничала, напевала оперные арии, фальшивила и сама же хохотала над собой до слез. Надувала щеки, широко разевала рот, била себя кулачками в грудь и декламировала нечто невразумительное на смеси французского с итальянским. Вконец расшалившись, она корчила уморительные рожицы, щебетала как пташка, а ее косичка металась за ней черной молнией. Девчушка развеселила весь дежурный персонал; было уже далеко за полночь, но никто не решился ее одернуть. Наконец, выдав последнее тремоло, она уснула, уронив головку на руки.

Отправить ее домой я не могла: она осталась совсем одна; я взяла ее на руки, отнесла к себе и уложила на койку. Это было против правил, но в отделении «Скорой помощи», помимо внутреннего распорядка, существовали еще законы сердца и сострадания. Она проснулась на минутку и изобразила забавную пародию: сморщила свою милую мордашку, сгорбилась и забормотала дребезжащим голосом («Берегитесь, немцы уже здесь, я же вас предупреждала»). Краем глаза покосилась на меня, ожидая реакции на это кощунство, потом растянулась на койке и тотчас уснула опять. Влажной губкой я вытерла ей лоб — сердце у меня сжалось — и поцеловала в щечку. Потом спустилась вниз во власти самых противоречивых чувств; мне еще надо было осмыслить происшедшее. На лестнице на меня чуть не налетел священник — тот самый, целомудренного вида, — который бегом поднимался наверх: видно, у Бога тоже есть свой бипер. Соборование, срочно, еще одного требуется спровадить в вечность!

Едва я спустилась на первый этаж, в холл с низким потолком, как мне снова стало не по себе. Я поняла, чего мне надо; может, это бессмысленно, но я уверилась твердо и непоколебимо, отбросив все сомнения: надо пойти к Бенжамену Т. и выпросить у него очередную порцию слов. Мне казалось, что он один способен хоть немного утешить меня, что рассказ о его блужданиях поможет мне разобраться в моих собственных. Он раздражал меня, но без него я уже не могла. Сочинял ли он или говорил правду — не важно, главное, что его история могла стать отличным оружием, нацеленным на Фердинанда, а значит, бальзамом на мои раны. Три часа назад я чуть ли не плюнула ему в душу, теперь же сама отправилась в общую терапию и без стука вошла в его палату. Он лежал, притворяясь спящим. Я потрясла его за плечо. Он открыл глаза и ни чуточки не удивился.

— Я знал, что вы придете! Мы с вами связаны договором, вы не забыли?

От такой самонадеянности я оторопела.

— Не знаю, что там нас связывает, но, пожалуй, в лечебных целях вам будет полезно закончить исповедь.

Он надулся.

— Вы сегодня были грубы со мной, даже оскорбили.

Я сглотнула слюну.

— Ладно, мне очень жаль, я погорячилась.

— Дело-то ведь в том, что вас увлек мой рассказ, не так ли?

Опять он поставил все с ног на голову, повернул так, что просительницей оказалась я.

— Встретимся внизу, у столовой. Я предупрежу дежурную сестру, что вы хотите поговорить со мной.

Не дожидаясь ответа, я ретировалась и захлопнула дверь. Я была уверена, что этот паршивец прибежит как миленький: небось рад без памяти, что снова сумел меня заинтриговать. Зря я дала ему понять, что верю его фантазиям. Никак мне не удавалось сохранить пресловутую бесстрастность, к которой обязывает профессия врача. В этот вечер я совершенно не отдавала себе отчета в своих действиях.