Город пролетариев преображается с невероятной быстротой. Он становится городом откормленных и холеных, тех, у кого сейчас сияющие лица и которые в неописуемом экстазе поздравляют друг друга и благодарят господа бога, союзников, а также, между прочим, и чехословаков.

На чехов жалко смотреть! Эти выражения благодарности приводят их в замешательство и причиняют огорчение. Им стыдно смотреть в глаза русскому рабочему и, встретив его, они опускают голову. Некоторые из них категорически отказались участвовать в разгроме рабочего правительства. Всем им не по душе это грязное дело, они не хотят стать орудием в руках буржуазии для расправы с такими же, как они сами, рабочими. Упивающейся радостью буржуазии мало того, что происходит. Она требует уже большего, чем оркестры и знамена. Ей подавай такие торжества, какие устраивались в древнем Риме, с кровавыми жертвоприношениями. Ей хочется отомстить и отыграться на этих рабочих, чтобы они никогда не забывали свое место.

— Теперь мы покажем, где их место, — восклицает один буржуйчик.

— Мы повесим их на фонарных столбах, — вторит ему другой. — Они, кажется, любят красный цвет? Очень хорошо, мы вдоволь напоим их этой краской из их собственных вен.

Буржуазия подстрекает чехов к насилиям. Многие буржуа изъявляют желание принять в них участие, предлагают свои услуги в качестве доносчиков, указывая на известных рабочих. Они знают, где искать комиссаров, и ведут за собой солдат в учреждения и на заводы.

Не остались без дела и типы с темным прошлым и крысиными физиономиями: оставшиеся от старого режима шпики, провокаторы и громилы. Вся эта нечисть повылезла из своих нор, вновь почувствовав себя, как рыба в воде. Стремясь выслужиться перед буржуазией, эти типы устраивают провокации против большевиков. Эти пронырливые твари способны пролезть куда угодно, даже сюда, в здание морского штаба, где укрылся я.

Внезапно на лестнице, этажом выше, послышались крики, ругательства и топот ног. Четыре человека ворвались в комнату партийного комитета на последнем этаже и схватили Зою. Одна против четверых мужчин, она отчаянно сопротивляется.

Выкручивая ей руки, нанося удары кулаками и пиная ногами, ее вытаскивают на улицу и ведут в тюрьму. Подобные сцены происходят по всему городу. Комиссары и рабочие, как всегда, заняты своим делом в учреждениях, банках и на заводах. Распахиваются двери. На рабочих и комиссаров набрасываются налетчики и выволакивают на улицу.

Посередине улицы образуется проход, по которому, подталкивая штыками и рукоятками револьверов, гонят пленников; кое-кто из них в наручниках, некоторых крепко держат захватившие их бандиты. Толпа буржуа сопровождает их издевательскими выкриками, насмешками, площадной бранью. В лицо им тычут кулаками, бьют, оплевывают; напирая со всех сторон, не дают продвигаться дальше.

Особый взрыв ярости вызывает появление комиссара по делам банков. Он затронул самое чувствительное место этих людей — их карманный нерв. Поднимается невероятный гвалт и свист, они готовы растерзать его на части. Сквозь цепь чехов, размахивая револьвером, прорывается побагровевший от злости господин в белом костюме и, схватив комиссара за руки, победоносно шагает вместе с ним, издавая при этом звуки, напоминающие вопли дикаря.

Через живой коридор, мимо обезображенных животной ненавистью, свирепых физиономий, изрыгающих издевательские оскорбления, одного за другим проталкивают комиссаров. Они удивительно спокойны, ни тени страха на лицах. И лишь едва уловимая бледность этих в большинстве своем мужественных лиц выдает их тревогу и то огромное напряжение, с которым работает их мозг, стремясь осмыслить происходящее вокруг. Эти люди многое видели в жизни. Они испили ее полной чашей, пройдя неимоверно трудный путь от узников тюремных застенков до государственных деятелей. Сколько горя пришлось им пережить. Что еще ждет их вон за тем поворотом? Может, самое страшное, после которого уже ничего не бывает. Что ж, смерть не страшна им. Они избавились от страха смерти еще тогда, когда решили посвятить себя революции. А после ее победы они, не колеблясь, отдали бы все, что у них есть, даже свои жизни, лишь бы отстоять завоевания революции.

Они откликались на каждый зов революции, ибо были ее солдатами. Они шли туда, куда она посылала их. Без лишних слов, безропотно выполняли все, что требовала она. В годы царизма дело революции требовало от них быть агитаторами; при Советах они стали комиссарами. Следуя призыву революции, они отказались от отдыха, спокойной жизни и пренебрегали здоровьем, находя радость жизни в беззаветном служении революции. Теперь от них потребовалось отдать свои жизни. Как же можно, принося величайшую жертву, не испытывать величайшей радости?

Все это можно было совершенно отчетливо прочитать на лице Мельникова. Сквозь шипящую, орущую, воющую толпу бесчинствующих врагов проходил он, озаряя, словно лучами солнца, все вокруг своей улыбкой. Светланская улица — это же и есть «светлый путь». Именно такой — озаренной улыбкой этого рабочего — она и сохранится в моей памяти навсегда. Было в нем что-то необъяснимое, возвышенное. Поднимаясь в гору, оплеванный, поруганный, избиваемый прикладами, он олицетворял собою судьбу человека труда, который с незапамятных времен проходит сквозь такие же испытания в борьбе с врагами, упорно взбираясь все выше и выше по пути прогресса.

Этот путь ни в коей мере не был печальным. Это было триумфальным шествием не побежденного Мельникова, а Мельникова победителя. Улыбка не сходила с его уст. Всегда сверкающие глаза искрились еще больше, лицо сияло, как никогда. Кто-то хриплым голосом заорал: «Мерзавец! Повесить его!». Мельников ответил своей неизменной улыбкой. Его ударили по лицу кулаком. Он все равно улыбается. Так может улыбаться человек, стоящий на голову выше толпы с ее низменными страстями, а потому неуязвимый для ударов и издевательств. Знал ли Мельников о силе своей улыбки, о том, как она своим безмолвием завоевывала сердца многих из тех, кто видел его в этот день? Его улыбка, словно магнит, притягивала в лагерь революции колеблющихся и сомневающихся. Одновременно она, словно меч разящий, опустошала лагерь контрреволюции.