– Договор дороже денег: ты, Орлов, сейчас один, а значит, должен повиноваться мне беспрекословно. Я буду на бильярде играть, а ты убирайся из трактира!

– У меня тут вино и девицы оплачены, – пытался возразить Фёдор.

– Оплачено тобою, а воспользуюсь я, – ухмыляясь, отвечал Шванвич. – Пошёл вон!..

Фёдор галопом ко мне; я иду с ним в трактир, и вот нас уже двое Орловых, а значит, Шванвич обязан уступить, однако он воспротивился:

– Это что за новости?!.. Эдак вы вечно будете один другого приводить – нет, считать надо по первой встрече!

Я Фёдору знак подал, и мы Шванвича в тот же миг за руки схватили и к выходу потащили. Он ругается непотребно, но вытолкали-таки мы его из дверей; не будь он так пьян, вряд ли мы с ним справились бы – сила у Фёдора была не та, что у Григория.

Однако то, что Шванвич пьян был, сыграло со мной злую шутку. Хмель ударил ему в голову, и он пришёл в бешенство, притаился за воротами и стал дожидаться моего выхода. Мне бы переждать в трактире, тем более что и Фёдор уговаривал, и девицы были хороши, и вино неплохое, однако настроения чего-то не было; вышел я через несколько минут из дверей, тут Шванвич на меня и налетел. Шальной был совсем – рубил саблей наотмашь; если бы не был он пьяный, мог бы насмерть меня зарубить, а так лишь левую щёку разрубил, впрочем, довольно глубоко. Я упал, а он бежать бросился: нёсётся с окровавленной саблей по улице, ничего не соображая.

Н. Витт. Нападение

Я встал, щёку платком повязал и пошёл домой – не в трактир же было возвращаться. Дома Ерофеич увидел, что со мною сталось, и давай меня ругать:

– Что же это ты вытворяешь, Алексей Григорьевич! В гуляку беспутного превратился, голь кабацкую – ох, рано умер твой батюшка: он бы не посмотрел на твой мундир, взял бы палку да дурь из тебя повыбил бы!

– Молчи, дурак! – говори я ему. – Как ты смеешь со своим барином так разговаривать?

– А вот и не замолчу – что, правда глаза колет? – не сдаётся он. – Я сколько раз на медведя в одиночку хаживал, так неужто барчука неразумного испугаюсь? Ваша матушка наказывала мне за вами смотреть и от всяких бед оберегать – вы среди братьев самый отчаянный!

Поругались мы ещё маленько, а потом он начал рану мою лечить. Велел терпеть – и сперва двойной водкой её обработал, затем зашил шелковой ниткой, будто рваный камзол, в другой раз водкой облил, а остаток дал выпить. Ничего, зажило как на собаке, но след остался на всю жизнь, – граф потёр щёку. – …А Шванвич от нас долго скрывался, особенно опасаясь Григория, который поклялся из-под земли его достать.

Через несколько времени произошёл переворот, возведший Екатерину на престол, а нас – на первую ступень государства. Шванвич, видно, уже почитал себя погибшим, однако я зла на него не держал: когда Шванвича почему-то сочли защитником свергнутого Петра Фёдоровича и в крепость поместили, я пришёл его освободить. Увидев меня, он побледнел – решил, наверно, что на казнь его поведу, – но я ему сказал:

– Кто старое помянет, тому глаз вон! Давай-ка обнимемся и забудем былое; я тебя всегда за силу и смелость уважал – будем приятелями!

Он даже прослезился:

– Ну, Орлов, отныне я твой раб! Прости меня за то, что я тебе и братьям твоим сделал, – а приятелем твоим быть для меня большая честь!

Чтение приказа. Гравюра XVIII века

Вот так мы с ним подружились, а вскорости я ему ещё немалые услуги оказал. После освобождения Шванвича перевели в Ингерманландский карабинерный полк, который был отправлен на постоянные квартиры в Торжок, – там Шванвич какого-то купчишку так отлупил, что дело до суда дошло, а затем и до государыни. Снова я за него вступился, и всё обошлось, слава богу!.. Однако тут другая беда пришла: сын Шванвича, Михаил, попал в плен к Пугачёву и имел глупость служить злодею со всеусердием. Потом, правда, сбежал и явился к законным властям с повинной, но был отдан под следствие вместе с другими пособниками Пугачёва и ожидал неминуемой смерти. Опять я перед государыней хлопотал, и она всемилостивейше заменила смертную казнь на вечную ссылку.

Шванвич сам благодарить меня приехал и такой обед устроил, что начали мы гулять в пятницу, а закончили во вторник – через две недели. Вот уж была гулянка так гулянка!..

Алексей Григорьевич замолчал, глядя на огонь и продолжая улыбаться; у других костров цыгане продолжали петь вполголоса, почти не нарушая тишину ночи.

– Много на тебе зарубок жизнь оставила, а ты по-прежнему орлом паришь, – задумчиво сказала Ляля, поглаживая рубец на щеке графа.

– Мы с судьбой квиты: бить она меня била, но и давала немало, – возразил граф. – Кем я был до переворота, приведшего к власти Екатерину? – бедный солдат, и всё! А после на такую высоту вознёсся, на которую редко кто поднимается – разве что орёл? – усмехнулся он.

– Надо ли об этом сейчас рассказывать, дядюшка? При посторонних? – Григорий Владимирович выразительно посмотрел на меня и цыганку.

Дж. Гринвуд. Пирушка

– Про Орловых столько небылиц сочинили, что давно пора быль рассказать, – и если не теперь, то когда? Может, не доведётся уже, – спокойно ответил граф. – Я во многих наиважнейших для государства делах участвовал и если о том понапрасну не болтал, то единственно из нежелания чужие тайны выдавать. А ныне чего опасаться: тайны сии пылью покрылись, и людей, к ним причастных, давно на свете нет… А про себя скажу – я никогда никого не боялся, напротив, меня боялись, – граф выпрямился и сверкнул глазами. – Государыня Екатерина Алексеевна так прямо и говорила, что Алексей Орлов – самый опасный в России человек и может даже её, императрицу всероссийскую, жизни лишить. Это она про смерть своего покойного супруга забыть не могла, хотя сама этой смерти пуще всех желала, но пришлось бы, и её я не пощадил бы – а чего щадить, если бы она дурно и зло правила?.. При недоброй памяти императоре Павле был у меня разговор о нём с моей давнишней приятельницей Натальей Загряжской, бывшей фрейлиной царского двора. Я тогда за границей жил, удивляясь, как в России такого урода, как Павел, терпят. «А что же прикажешь с ним делать? Не задушить же его, батюшка?» – говорит мне Загряжская. «А почему же нет, матушка?» – отвечаю я.