Александра привела нас к источнику преподобного Пафнутия Боровского, рассказала, что его часто видят здесь, как он ходит по водам в белых одеждах. В тот день как раз была его память – 14 мая, и я очень радовалась, что святые калужской земли сопровождают нас в этой поездке.

Попрощались с Александрой – хранительницей Оптинского скита; Оля уехала в Москву, а я отправилась искать Марию Семеновну.

В маленькой однокомнатной квартирке в более чем скромной обстановке она сидела на железной кровати под ковриком с оленями и внимательно смотрела на меня – аккуратная худенькая старушка в шерстяном темном сарафане и старомодной блузке, седые волосы собраны в пучок. Я представилась, передала поклон от отца Алексея и выгрузила на стол банки сгущенки и рыбные консервы с пряниками. И вдруг услышала:

– Позвольте Вас спросить, а что у Вас с носом? В мои времена ни одна уважающая себя девица не позволила бы себе ходить с таким носом.

Она обличила мое любопытство, а я тогда только и поняла, что длинный мой нос, как обычно, сгорел на солнце, пошла на кухню, покопалась в сумке, нашла пудреницу, которую мама предусмотрительно мне положила, привела себя в порядок. Мария Семеновна улыбнулась и сказала:

– Ну что ж, теперь будем разговаривать. И она заговорила о себе – а мне было так интересно! – что отец ее, Симеон, был священником в Белёве, маму звали Зинаида, воспитывала ее бабушка, которая жила в Козельске, «и она часто водила меня в Оптину. Бабушка была нетороплива в походке и неспешна в движениях, и мы обыкновенно приходили в Оптину к самому концу службы». Девочка никогда не возвращалась из Оптиной без цветов – скит был весь в цветах, и монахи обязательно дарили девочке на дорогу букет, протягивали его через калитку. В монастыре при входе в храм стоял большой стол, на столе – жбан с квасом и «обливная кружка на цепочке» для богомольцев. И лежал нарезанный большими ломтями оптинский хлеб.

– А какой там был колокол!

– А ведь я сегодня слышала этот колокол, – и рассказала ей, как все было.

Она говорила прекрасным, каким-то дореволюционным языком, такой речи сейчас уже почти нигде не услышишь. Я почему-то спросила ее: «А есть ли у Вас четки?» Она достала их из-под подушки и показала мне – когда-то черные, они были истерты добела, и вдруг – неожиданно: «Это что! Это барахло! Вот раньше в Оптиной монахи плели – шерстяные – и продавали, это были четки!»

На стене у матушки висело много икон, я обратила внимание на маленькую икону великомученицы Варвары на жести и фотографию какого-то монаха в черной картонной рамочке и спросила, кто это.

– Это мой духовный отец, иеромонах Никон, последний духовник Оптиной пустыни.

Еще совсем юной девушкой, вместе с подругами, для смелости, Мария Семеновна оказалась на приеме у старца Нектария, он посоветовал ей учиться живописи – так она и стала ученицей Льва Бруни, который тогда жил в Оптиной.

Старец Нектарий потом передал Марию Семеновну под духовное руководство отцу Никону и благословил ее маленькой иконой на жести великомученицы Варвары. «У всех в дортуарах висели иконы Спасителя или Божией Матери, а у меня над головой всегда была эта икона великомученицы Варвары». Потом она училась во ВХУТЕМАСе. На дорогах войны икона, подаренная старцем, затерялась, она долго горевала, и однажды, в заброшенной церкви, вдруг увидела точно такую же и поняла, что Бог вернул ей ее сокровище. С тех пор матушка с этой иконой больше не расставалась.

Еще на стене было много акварелей – матушка любила писать оптинский лес, и висела фотография с ее портретами оптинских старцев – оригиналы она отдала в Лавру, в Академию, а эта фотография – портреты старцев на черном фоне – потом разошлась по всей России. Матушка открыла шкаф и достала большой белый плат, обшитый красной каймой:

– Я расстилаю его, когда приходит священник меня причащать.

Когда разогнали Оптину пустынь, она зашла в оскверненный храм, увидела на полу сорванную завесу с Царских врат и оторвала от нее ленту. Этой лентой и был обшит плат. Еще она особо почитала преподобного Тихона Калужского, икона которого «возле древа с дуплом» висела у нее на стене рядом с великомученицей Варварой. Я достала маленькую записную книжку, и матушка стала рисовать в ней план Оптиной пустыни, где какие церкви стояли, где какие могилы были. После разгона Оптиной она работала вместе с Надеждой Александровной Павлович в оптинском музее, а когда и музей закрыли, устроилась санитаркой на санэпидемстанцию, там и трудилась всю жизнь, тихо и незаметно, и пела на клиросе в храме.

– Человеку надо следить за своими делами и словами, но этого недостаточно. Нужно наблюдать еще за своими чувствами и мыслями. В миру это невозможно. Поэтому раньше люди уходили в пустыни и становились отшельниками.

Она и была этим отшельником среди большого города, только я тогда не понимала, что она говорила о себе.

Прошел год, я все собиралась еще приехать к Марии Семеновне, да как-то не получалось, и тут появилась Ниночка Моисеева и сказала, что Марью Семеновну парализовало, и она лежит одна на газетах в пустой квартире. Мы сразу поехали к Батюшке, и он благословил организовать уход за ней:

– Записывайте каждое слово, которое произносит это сокровище.

Но было поздно. Мария Семеновна уже наполовину жила в ином мире. Она сопротивлялась, но мы поменяли газеты на простыни, и она все-таки позволила нам ухаживать за ней. И еще шутила:

– Вот лежит девушка, 1900 года рождения. А вон муха летит, молодая муха!

Когда я приехала к ней, уже больной, в запущенную квартиру, зашла в ванную и собралась было ее отмывать, вдруг услышала внутри себя: «Ты занимаешься тем, что ей уже не понадобится».

За месяц до ее кончины как-то выяснилось, что она тайная монахиня, с 1930 года. Постригал ее епископ Павлин, келейник отца Иоанна Кронштадтского. Ее ближайшая подруга узнала о том, что она монахиня Мария, только после ее смерти, когда достали приготовленную на смерть одежду, а в свертке оказалось монашеское облачение.

Мы ездили к ней на электричке, меняясь через сутки. Когда стали уставать, попросили мою подругу Людмилу приехать помочь. Людмила, которую Мария Семеновна никогда раньше не видела, зашла в комнату и сразу услышала: «Ну как там твоя Елизавета?» Елизаветой звали маленькую Людочкину дочь.