Помимо восхваления его работы, Беркс и Буш также давали свои объективные оценки возможности того, что данный труд окажет влияние на всю науку в целом. Беркс написала в МТИ, что «лишь немногим ученым удается творчески применить новый и нетрадиционный метод, выработанный кем-то другим, по крайней мере, среди представителей своего поколения». Вместе с похвалой Буш спешил предостеречь своего студента: «Я очень сильно сомневаюсь в том, что твоя публикация выльется в дальнейшую работу, и другие будут применять твой метод, так как в этой области слишком мало индивидов, которые стали бы этим заниматься». Сама специфичность метода Шеннона и условия изолированности, в которых он был изобретен, делали его неуместным. Или же, в лучшем случае, приговаривали его изобретателя к печальной участи генетика-аутсайдера, навязывающего свои условные обозначения скептикам. Для студента, уже снискавшего себе славу одного из самых талантливых молодых инженеров страны, подобное будущее могло показаться малопривлекательным и ненужным. Шеннону, как отметил позднее один из его коллег, «не нужно было портить свою уже сложившуюся репутацию чем-то столь невпечатляющим».

С того момента и до конца своих дней Шеннон был непреклонен в том, что касалось любых его публикаций: вложив столько сил в научную работу, прилагать новые усилия к общению было не обязательно. Он решал этот вопрос в пользу собственного комфорта, особенно это касалось случаев, не требующих особого внимания. Вот как Шеннон объяснял это позднее: «После того как я находил ответы на искомые вопросы, для меня всегда было мукой подробно описывать их или публиковать (а только так можно получить широкое признание)». Какой-нибудь более напыщенный ученый мог бы добавить что-то о чистой платонической радости открытия. Но только не Шеннон: «Слишком праздное это дело, мне кажется».

Спустя более полувека после того, как диссертация была представлена Бушу и Беркс, издатели работ Шеннона попросили эксперта в области современной популяционной генетики прочитать потерянную диссертацию и оценить ее непредвзятым взглядом. Они хотели получить ответ на вопрос: в случае, если бы эта диссертация была опубликована и прочитана, имела бы она какое-то значение для всей науки в целом? Рецензент сравнил диссертацию с работами двух других молодых математически подкованных генетиков, трудившихся в безвестности в конце 1930-х годов. И хоть он в итоге поставил Шеннона на третье место, ученый выразил сожаление, что «работы всех троих не получили широкого признания в 1940 году»: «На мой взгляд, это бы существенно изменило историю данного предмета».

Шеннону же предстояло творить свою историю в другой области. Самое простое объяснение его нежелания публиковать свою работу заключается в том, что внимание его, как это бывало часто, переключалось с одного предмета на другой. В разгар его предполагаемого полного погружения в генетику он решился написать письмо своему руководителю:

«Дорогой д-р Буш…

Я работаю над тремя различными идеями одновременно, I/, как ни странно, это кажется мне гораздо более продуктивным методом, чем если бы я занимался какой-то одной проблемой…

Я то и дело возвращаюсь к тому, что анализирую некоторые фундаментальные свойства общих систем передачи информации, включая телефонию, радио, телевидение, телеграфию и т. д.».

На это требовалось время. Даже самой значительной написанной и опубликованной магистерской работы в области генетики было недостаточно для того, чтобы получить докторскую степень. Так же как любой другой студент МТИ, Клод Шеннон должен был сдать обязательные языковые экзамены. Поэтому он вернулся в Кембридж и в промежутках между преподаванием на математическом факультете и набрасыванием первых заметок по телеграфии, телефонии, радио и телевидению – обо всем, что математик мог сказать о четырех средствах связи, обладающих общими важными «фундаментальными» свойствами – он переписывал стопки дидактических карточек. Французский был легче, немецкий с первого раза он не сдал.

В этом строгом, подчиненном миру цифр распорядке дня он находил время для прямо противоположного хобби. У Шеннона развилась страсть к джазу, особенно к импровизациям, которые он называл «непредсказуемыми, иррациональными». В Гэйлорде он играл на трубе в оркестре духовых инструментов, в Кембридже – на джазовом кларнете в своей комнате. Прослушивание личной коллекции пластинок было единственным моментом, отвлекавшим его от «интеллектуального» проекта, заставляя все чаще засиживаться допоздна, а потом по утрам поздно вставать с постели. Он поселился вместе с двумя соседями по квартире в апартаментах по адресу: Гарден-стрит, 19, недалеко от Гарвард-сквер. Мы можем лишь догадываться, с каким трудом он отрывался от стола, услышав низкий гул голосов каждый раз, когда затевалась вечеринка. Не привыкший к непринужденным разговорам юноша, стоявший в дверях или у стен. Однажды он стоял в дверях на одной из таких вечеринок, когда зернышко от попкорна угодило ему в лицо.

Норме Левор, бросившей попкорн, чтобы привлечь внимание высокого тихого молодого человека в дверях, было всего девятнадцать, но она была уже самым искушенным в житейских делах человеком из тех, которых знал Шеннон. Она появилась на свет в фешенебельной квартире одного из небоскребов в западной части Центрального парка в Нью-Йорке. Ее мать была наследницей приличного состояния от галантерейного бизнеса, а отец импортировал высококачественные швейцарские ткани. Одно время она находилась под опекой своего кузена, «красного» голливудского сценариста и драматурга, влившегося в ряды левых с Верхнего Вест-Сайда, а также сестры, учившейся на факультете права Колумбийского университета (где радикальные студенты были троцкистами, как рассказывала Норма, а основная масса студентов – просто обычными коммунистами). Девушка провела лето в Париже, работая там репортером, пока родители не забрали ее домой в преддверии войны («Именно поэтому я и здесь», – говорила она им, но они и слушать ее не стали). После этого она заинтересовалась политологией, выбрав Рэдклифф, а потом оказалась на этой ужасно скучной вечеринке, где тощий молодой человек стоял на пороге своей спальни, слушая джаз на своем собственном граммофоне.