Шрифт:
Моей жене Светлане
– с любовью.
Моему другу Виктору Вайнерману -
с верой и надеждой.
1
Девочка стояла у кромки прибоя.
Море волновалось; в этих местах оно волновалось всегда. И утром, и днем и вечером, и ночью.
Волны набегали издали, рождаясь незаметно где-то у тускловатого горизонта. Приближаясь, меняли цвет – из густого ультрамаринового становились зеленоватыми – и делались все смелей. В десятке метров поднимались так, что с гребней срывались белые буруны. У самого берега обрушивались пенисто, сразу делались прозрачными и растекались по песку, подбегали с видом доброй собаки, желающей лизнуть ноги. Не добежав несколько шагов, откатывались назад, чтобы через несколько секунд повторить все опять.
Опять, опять и опять.
А она стояла, стояла и стояла.
Точно ждала, когда волна решится всерьез и коснется ее сланцев.
2
Звонцов любил море во всех проявлениях, хоть и провел жизнь глубоко на континенте.
Он любил вид постоянно меняющейся воды, любил запах соленых волн, особенно любил шум прибоя.
Когда-то давным-давно – в прошлом веке и еще более прошлой жизни – они с женой испытали медовый месяц в Латвии. Отдыхали в местечке Юрмала: целыми днями гуляли вдоль побережья, общались с местными жителями, лакомились трехцветным желе в бесчисленных уютных кафетериях – возвращаясь в пансионат лишь для сна. Их корпус стоял у самого моря, отделенный лишь узкой дубовой рощей. По ночам, когда затихало все ненужное, Звонцов слышал мерный шелест недалеких волн. Порой Балтика штормила всерьез – тогда шелест превращался в мощный гул, напоминавший… напоминавший шум неспокойного моря, который нельзя было сравнить ни с чем. А с раннего утра отдыхающие высыпали на берег – бродили по мокрому песку, заглядывали друг другу под ноги и ворошили палками плети остро пахнущих водорослей, выискивая свежие кусочки янтаря.
С тех пор переменилось всё, причем далеко не в лучшую сторону.
Ушла жена, выросли несчастливые дети, а Латвия сделалась такой, что попасть туда стало труднее, чем в Америку во времена «железного занавеса».
Сохранилось лишь воспоминание о шуме моря, напоминающего о себе всякий раз, когда Звонцов просыпался среди ночи и, млея от предощущения бесконечного по жизни счастья, прислушивался к тихому дыханию на соседней подушке.
Эти доносящиеся из прошлого звуки не утратили притягательности даже на пятом его десятке: отправляясь в Турцию, он всегда выбирал отель первой линии, а на месте всеми способами добывал номер, выходящий на прибой: ему органически требовался шум, идущий от далекого горизонта.
Но в этот раз все не заладилось с самого начала.
Отель стоял у берега, и поселили Звонцова в крайний номер. Но корпус выходил на море глухим торцом, а пластиковые окна – которые невозможно было открыть ночью из-за жаркой духоты – не хотели пропускать посторонних звуков.
Поэтому каждое утро Звонцов вставал ни свет ни заря и до завтрака, состоявшего у него из трех чашек крепчайшего кофе и нескольких колечек с кунжутным семенем, шел на пляж, еще не испорченный назойливым присутствием туристов.
Садился на ближайший к кромке лежак – холодный и влажный, стоящий в ниточку с соседними – и слушал, слушал, слушал свой любимый шум.
Именно в такие минуты он заметил эту самую девочку.
3
Увидев в первый раз – невысокую и неподвижную, стоящую спиной к пляжу на границе мокрого песка – Звонцов принял ее за маленькую взрослую женщину. И подумал, что не он один испытывает страсть к прибрежному уединению.
Но потом, с неясной целью рассматривая незнакомку, отметил ее кричащие оранжевые сланцы со стразами, непривлекательно короткие шорты – без меры отделанные завязками и молниями, еле держащиеся на том месте, которое еще не сделалось по-настоящему выпуклым – несерьезный хвостик темно-русых волос, схваченный пышной резинкой голубого цвета…
Незнакомое существо женского пола было школьницей, хотя и последних классов.
Правда, стояла девочка не по-детски.
Спокойно и сосредоточенно, скрестив руки на не видной ему груди.
А спина ее, перечеркнутая веревочкой купального лифчика, выражала вполне взрослую тоску.
Звонцов подумал именно о тоске.
Всю жизнь в нем боролись два совершенно разных человека. Один импульсивный, даже экзальтированный, тонко чувствующий и способный на неожиданные поступки. Второй – суховатый, почти педантичный, постоянно видящий первого со стороны и усмехающийся над каждой его неудачной попыткой. В молодости верх брал первый; нынче властвовал второй. Но, умный априорно, смягчился и даже почти перестал смеяться.
Не испытывая больше Шекспировских страстей, Звонцов принимал таковые у других.
Только очень ограниченный индивидуум мог считать, будто сильные эмоции являются прерогативой взрослых. Все обстояло как раз наоборот: взрослому человеку полагалось жить ощущениями, молодому и тем более юному – чувствами.
А душу, открытую чувствам, ранили элементарные вещи.
Эта девочка тоже была человеком со всей глубиной – и какая-нибудь вчерашняя размолвка с мальчишкой на турецкой дискотеке могла ввергнуть ее в бездонную пучину переживаний.
Но через день или два он узнал, что дискотек в их семейном отеле не бывает, ближайшая из всех находится в Аланье, и она сугубо взрослая, куда детей не пускают.
А девочка в оранжевых сланцах и белых шортиках с красным поясом неизменно появлялась у моря в пустынные утренние часы.
Казалось, она не сходила с места – стояла тут круглые сутки, только днем делалась незаметной среди суеты.
С окончания завтрака до начала ужина на пляже роились тучи нереально красивых девчонок всех возрастов: стройных, тонких, длинноногих, с развевающимися по ветру белокурыми волосами. Звонцов не обращал на них внимания; каждая казалась ему куклой, набитой опилками и увенчанной фарфоровой головой, словно Толстовская Мальвина.