— И я об этом знаю всяко лучше тебя! — воскликнула я. У меня все еще чесались руки, а зловещая книга лежала передо мной на столе. Я поневоле вспоминала, как из лица Каси, а потом и Ежи, на меня смотрело нечто неодолимое, нечеловечески жуткое, и как под ветвями меня не оставляло ощущение, будто за мною охотятся.

— Да неужто? — отозвалась Алоша. — А скажи, если бы я приказала всем жителям долины сняться с насиженных мест, переселиться в другие части королевства и оставить долину Чаще, все бросить и спасаться самим, ты бы уехала? — Я глядела на Алошу во все глаза. — Кстати, а почему вы все до сих пор не бежали? — осведомилась она. — Почему вы продолжаете жить там, в тени Чащи? В Польнии есть области, злом не затронутые.

Я пыталась подобрать слова — и не знала, как тут ответить. Сама идея казалась совершенно немыслимой. Кася вынужденно думала об отъезде, я — нет. Я любила Дверник, и густые ласковые леса за околицей, и длинную, блестящую под солнцем Веретенку. Я любила чашу гор вокруг нас, эту защитную стену. В деревне царил мир, и в долине тоже. И дело не в том, что Дракон правит нами мягкой рукой. Там — дом.

— Дом, где какая-нибудь жуткая искаженная тварь выходит из леса в ночи и крадет ваших детей, — говорила Алоша. — Даже до того как Чаща окончательно пробудилась снова, долина была заражена порчей. В древних повестях с Желтых Топей говорится, будто бы по ту сторону горных перевалов видели ходульников еще до того, как мы перевалили через хребты и начали рубить деревья. Но люди все равно отыскали эту долину, и остались в ней, и попытались обжить ее.

— Так ты считаешь, что мы все порченые?! — в ужасе спросила я. Чего доброго, Алоша охотно сожгла бы всю долину вместе с нами, дай ей только волю!

— Не порченые, — поправила она. — Одурманенные. Скажи, куда течет река?

— Веретенка?

— Да, — кивнула Алоша. — Реки текут к морю, к озерам и болотам, но не в леса. А эта куда течет? Каждый год ее питают снега тысячи гор. Такая река не просто уходит в землю. Думай, — добавила она язвительно, — вместо того, чтобы слепо идти на поводу у собственных желаний. В вашей долине, в самой ее глубине, таится некая сила, нечто странное за пределами смертной магии: оно притягивает к себе людей, запускает в них корни — да и не только людей. То, что живет в Чаще и источает порчу, оно тоже пришло туда жить и пить эту силу словно из чаши. Оно убило народ башни и задремало на тысячу лет, потому что не нашлось такого дурака, чтобы потревожить его сон. И тут приходим мы, с нашими армиями, и топорами, и нашей магией, и надеемся, что на сей раз мы одержим победу.

Алоша покачала головой.

— То, что мы вообще сюда пришли, само по себе плохо, — рассуждала она. — Но хуже то, что мы пробивались все дальше и вырубали деревья, пока не пробудили Чащу снова. А теперь как знать, чем все закончится? Я порадовалась, когда Саркан отправился туда, дабы противостоять Чаще, но сейчас он ведет себя как последний дурак.

— Саркан не дурак, — рявкнула я, — и я тоже не дура. — Я злилась, более того — мне было страшно: слова Алоши очень походили на правду. Я тосковала по дому голодной, неутолимой тоской, я словно опустела изнутри. Я тосковала по дому всякий день с тех пор, как мы выбрались из долины и перевалили через горы. Корни… да. В мое сердце вросли корни — так глубоко, как проникает разве что порча. Я подумала о Марии Ольшанкиной, о Яге — о моих сестрах по странной магии, которую словно бы не понимал никто другой, и я внезапно поняла, зачем Дракон забирал девушку из долины. Я поняла зачем он забирал только одну и почему спустя десять лет она уезжала.

Мы все — из долины. Мы родились в долине, в семьях, которые слишком глубоко вросли корнями в эти места, чтоб уехать, даже притом что у них могли отобрать дочь: они всю жизнь здесь прожили, их вспоила та же сила, что подпитывала и Чащу. Мне вдруг вспомнилась картина — то диковинное полотно на стене в моей комнате, с изображением Веретенки и всех ее тоненьких серебряных притоков, и исходящее от него странное притяжение, заставившее меня инстинктивно завесить картину-карту. Мы — канал. Дракон пользовался нами, чтобы зачерпнуть здешней силы, и держал каждую девушку в башне до тех пор, пока корни ее не пересыхали и канал не закрывался. И тогда она больше не ощущала связи с долиной. Она могла уехать — она и уезжала: подальше от Чащи, как поступил бы любой обыкновенный здравомыслящий человек.

Вот теперь мне еще сильнее захотелось потолковать с Сарканом и наорать на него; чтобы он стоял тут, передо мною, а я могла встряхнуть его за худые плечи. Вместо того я закричала на Алошу.

— Допустим, что нам вообще не следовало туда переселяться, но теперь-то уже слишком поздно, — доказывала я. — Чаща нас не выпустит, даже если бы мы и могли уехать. Чаща не хочет нас выгнать, она хочет нас пожрать. Она хочет пожрать всех и вся, чтобы никто и никогда не вернулся. Надо остановить ее, а не убегать.

— Одним «хочу» Чащу не победить, — вздохнула Алоша.

— Но отчего бы не попытаться, когда у нас есть шанс! — воскликнула я. — Мы уже уничтожили три сердце-древа, с помощью «Призывания» и очистительного заговора, мы сможем уничтожить еще. Если бы только король дал нам достаточно солдат, мы с Сарканом начали бы выжигать Чащу, оттесняя ее все дальше…

— О чем ты, дитя? — вмешался ошарашенный Балло. — Ты имеешь в виду «Призывание» Льюта? Никто не налагал этого заклинания вот уже пятьдесят лет…

— Ладно, — бросила Алоша, разглядывая меня из-под темных бровей. — Расскажи мне в точности, как именно вы уничтожали эти деревья, с самого начала и ничего не упуская: не стоило нам полагаться на версию Сольи.

Я сбивчиво принялась рассказывать, как мы налагали «Призывание» в первый раз, как поток слепящего света докатился до Каси, как Чаща хлестала ее и била, пытаясь удержать; не умолчала я и о тех последних страшных мгновениях, когда Касины пальцы, впившиеся мне в горло, разжимались один за другим, а я понимала: мне придется убить Касю ради нее же самой. Я поведала и про Ежи, и про нездешние глубины Чащи, явленные нашим глазам в свете «Призывания», — глубины, где заплутали эти двое.