Хватаю наугад первый попавшийся пергамент, скольжу взглядом по корявому размашистому почерку, пытаюсь представить, что за человек его писал. Неинтересно: какая-то чернильная болтовня ради болтовни. Я откладываю его в сторону и беру следующее. Жена лорда Акельгара интересуется, не хочет ли Белая королева присоединится к их инициативе организовать лечебницу для нищих. Я помню ее: маленькую седоволосую женщину с бесконечно грустными подслеповатыми глазами. Она так близорука, что передвигается исключительно под руку с такой же старой, как и она, служанкой. Выглядят скорее подругами, да и болтают так же непринужденно. Скорее всего это письмо тоже писала служанка. Я собираюсь с мыслями, достаю писчие принадлежности, чистый пергамент и пишу ответ. Старательно вывожу слово за словом, приправляя каждый завиток вежливостью и почтением к ее возрасту: король Северных земель с радостью пожертвует денег, чтобы помочь тем, кого жизнь лишила средств к существованию. И между строк вписываю: если, конечно, его имя будет должным образом обласкано. Наследник костей — завоеватель и чужак, кость в горле не только Логвару, но и доброй половине Севера. Нам нужна народная любовь, даже если ее придется покупать таким образом.

Я перевязываю письмо лентой, растапливаю край сургучного стержня и капаю немного на скрещенные края. Последний штрих — печать. Еще одно таинство, которое теперь совсем меня не радует.

Третье письмо от какого-то купца с придурью — с трудом улавливаю смысл его послания.

Четвертое, пятое, десятое…

Они проходят сквозь меня единым бесцветным потоком. Я даже не тружусь запомнить прочитанное: половина из написавших, вероятнее всего, давно мертвы, ведь вся эта кипа копилась почти целый месяц. А судя по состоянию некоторых — и того больше. Оно и понятно: отец не любил бумажную волокиту, а потом…

Когда я отчаиваюсь найти что-то интересное, на глаза попадается пергамент почти в самом низу все еще внушительной стопки. На торчащем наружу обтрепанном краешке отчетливо видна часть аккуратной подписи. И она мне знакома.

Я так тороплюсь, когда тяну заветный пергамент наружу, что большая часть стопки словно срезанная гильотиной падает на пол. Не обращаю внимания, ведь я уже вижу цель.

Так и есть — это письмо от Артура. Мне хорошо знаком его почерк: аккуратные, любовно выписанные буквы, все строго одной высоты, изящно скользящие на невидимых строчках, словно легион крохотных канатоходцев. Странно, почему письмо здесь. И еще более странно, что оно вскрыто. Да и выглядит так, словно прошло через каждую пару рук в замке. Обычно отец оставлял за мной право самой вскрывать каждую весточку от Артура, но очевидно, у него была веская причина, чтобы сделать исключение.

Я подвигаю лампу поближе: чернила на пергаменте растеряли прежнюю остроту, и приходится напрягать зрение, чтобы прочесть некоторые слова.

С первых же строк становится ясно, что письмо адресовано не мне, и даже не моему отцу, что весьма странно. Артур пишет… Логвару. С которым всегда был на ножах. Мягко говоря. Впрочем, и тон письма соответствующий.

— Она больше никогда… Можешь хоть за жопу себя укусить… Я сделаю ее своей… — бормочу я вслух. И кажется, что даже тишина прислушивается, ловит каждое мое слово. — Если попытаешь… Получишь только ее хорошенькую белокурую головку…

Пергамент дрожит в моих руках. Прикрываю глаза, снова и снова повторяю в уме прочитанное, зачем-то пытаюсь произнести эти слова голосом Артура, его интонациями. Тщетно: он никогда не был таким грубым, он даже голоса повышать не умел. И все же нет ни единого повода думать, что я обозналась. Мы были близки почти год, виделись даже чаще, чем положено видеться жениху и невесте.

Нелепость какая-то. Бессмыслица.

Я понимаю, что мечусь в четырех стенах, когда тени от лампы уже окружают меня призрачным хороводом.

— Прочь! — выкрикиваю я, и они ненадолго замирают.

А потом я вижу хищный оскал беззубого рта на одной из их безликих голов-болванок. Пячусь к столу и хватаюсь за первое, что попадает под руку: нож для бумаг. Слепо размахиваю перед собой, режу воздух. И лишь немного погодя понимаю, что снова поддалась панике и позволила страхам одержать победу. Нужно время, чтобы прийти в себя.

Я озираюсь по сторонам в поисках письма: нужно еще раз прочесть, попытаться разобрать больше слов, понять, кто такая «Она». У Артура нет ни братьев, ни сестер, его мать, как и моя, давно в могиле.

Письма нигде нет. Падаю на колени, шарю вокруг, но оно словно сквозь землю провалилось. Понимаю, что как никогда близка к очередному приступу паники, но все еще хватаюсь за надежду. У Артура была другая женщина? Я не люблю его, и сейчас мне нет до этого дела, но извращенному любопытству это невдомек: оно жужжит раскаленной осой где-то у виска и требует размотать этот клубок.

В какой-то момент мой взгляд падает на камин: огонь почти потух, ведь я не потрудилась положить в него поленьев. И все же даже тех жидких языков пламени достаточно, чтобы превратить мои надежды в ничто. Из паники меня швыряет в апатию, и я с безразличием наблюдаю, как пергамент чернеет и рассыпается поверх поленьев. Теперь о том, что было написано среди вытертых строк, знает разве что Огненный странник.

И он зачем-то делится со мной объедками своего пира. Я замечаю клочок обугленной со всех сторон бумаги. Подползаю ближе, вытаскиваю его как раз в тот момент, когда язык огня уже собирается слизать с него последние слова. Должно быть больно, но единственное, что я чувствую — легкое покалывание в кончиках пальцев. Пламя гаснет, а вместе с ним гаснет лампа. Несусь к окну и в скудном свете луны считываю с заветного клочка всего несколько слов:

— «Я знаю, что ты ее любишь…»

Что за чушь? Логвар не любит никого, кроме войны и короны. Может быть речь об одной из этих «женщин»?