Ёжась от сладких, тёплых, как бирюзовое море, мурашек, Мария проговорила:

— То есть, всё, стремиться уже некуда? Это же так скучно! — Она слегка надула губы, и только шаловливая искорка во взгляде выдавала её.

— Ну, тогда спускайся вниз и начинай восхождение снова! — засмеялась Влада.

— Эту тропинку я уже протоптала, второй раз неинтересно. Ах, шучу я, конечно! — И Мария прильнула, обнимая Владу за шею и чувствуя непривычные очертания плеч. Там и правда было что-то подложено, делая её фигуру шире вверху.

— Маш, я не буду говорить, где я сижу, иначе ты начнёшь искать меня взглядом в зале, — сказала Влада. — А это нежелательно.

Снова холодное напряжение тревоги сковало плечи и грудь.

— Нет, скажи. Я не буду тебя искать, не выдам. Обещаю.

— Машунь, прости... Лучше тебе не знать. Не потому что я тебе не доверяю. Нет, эти годы показали, что ты единственный верный человек... Просто это может получиться невольно. Нечаянно. Радистка Кэт тоже обещала кричать при родах по-немецки, а вышло то, что вышло.

Мария вздохнула.

— Ладно, как скажешь... Главное — ты здесь.

Тропическая морская глубь согрела её среди январского праздничного полумрака.

— Да, моя родная. Ксюшку с твоей мамой я уже видела в зале, но, сама понимаешь, свидание было, как у Штирлица с женой. — Влада усмехнулась, в глазах проступила нежная грусть. — Только его жена хотя бы узнала, а они меня — нет. Ну да ладно, что поделать... А Ксюшка так выросла! В каком она уже классе — втором?

— Ага. Она тебя не помнит, но знает, что ты есть. Знает по старым фотографиям. И ждёт, когда ты вернёшься из своей затянувшейся командировки. — Мария судорожно прильнула, вжимаясь всем телом, пытаясь уловить хоть что-то знакомое, но даже голос Влады звучал иначе. Внешне — совершенно незнакомый человек, только под сердцем теплилось узнавание, пронзительно-грустное до сладкой тоски.

— Скучаю по вас безумно, девочки мои родные. — Щека Влады прильнула, касаясь лица Марии, голос дрогнул, сойдя почти в шёпот. — Работы и правда очень много, так что насчёт командировки ты почти не соврала.

Стук в дверь заставил Марию вздрогнуть. Её дрожь уловили руки Влады и успокоительно сжали в объятиях.

— Мария Дмитриевна, ваш выход — через три минуты! — послышался голос новой временной ассистентки, Анжелики.

— Да, спасибо! — отозвалась Мария, и вдруг закашлялась.

Горло сдавило, царапнуло сухо, и она знаками показала Владе на бутылку с водой. Та с тревогой в глазах быстро наполнила стакан и подала Марии.

— Маш, что такое? Что с тобой? Не волнуйся, родная. Всё хорошо. Я рядом.

Такое происходило, когда «светлая полоса» заканчивалась. Нутро обдало дыханием мороза: неужели всё? Голос, едва прорезавшись, снова исчез?.. Неужели судьба забрала свой подарок назад, усмехнувшись: «Ну и будет с тебя»? Жестоко... Как жестоко и подло.

— Владь... Я не знаю, как идти на сцену, — прохрипела Мария.

Та сжала её плечи, заглядывая в глаза с пронзительной, пристальной нежностью.

— Машенька, успокойся. Сделай вдох... Это просто нервы, ты переволновалась, солнышко. Всё хорошо, твой голос никуда не делся. Даже не смей так думать. Иди ко мне...

Снова крепкие объятия, поцелуй незнакомых, непривычно мягких губ.

— Вот так. А теперь иди на сцену и ничего не бойся. Всё будет хорошо, вот увидишь. Я буду там, я буду смотреть на тебя. Забудь обо всех этих людях. Пой только для меня.

Мария шла на сцену, не чувствуя ног под собой, пол угадывался смутно, и она не была уверена, куда ступает. Катастрофа, позор. Может, расплата за гордыню? Всю свою творческую жизнь она то возносилась до заоблачных высот, то падала на дно самокритики и самоистязания. Никогда её самооценка не была стабильной — только американские горки, только взлёты и падения. То гением она себя считала, то бездарностью. Всё или ничего, со щитом или на щите, быть или не быть. Такова была её натура, постоянно мечущаяся, не знающая покоя. Эта бешеная амплитуда порой изматывала, и хотелось тишины, ровной линии графика, но ровная линия — смерть, как тридцать секунд молчания электрокардиографа во время её родов.

Она шла, как на казнь. Её встречали аплодисментами — заранее, авансом, в знак уважения и восхищения. Чему они хлопали? Её позору, который сейчас обнаружится? Холод бледных щёк скрывал под собой сценический макияж. Если бы не эта театральная маска, Мария предстала бы перед публикой мертвенно бледной.

Она ничего не видела в озаривших её лучах света. Её растерянные глаза лишь отражали его, ничего не принимая внутрь, и она брела по сцене вслепую. Каким чудом она не споткнулась, не упала? Бог знает.

Наконец всё стихло, зрители приготовились внимать музыке. Открывала концерт «Ave Maria» Шуберта; в душе у Марии билось пойманной птицей только одно: «Пресвятая Богородица, Пресвятая Богородица...» Слова молитв улетучились из парализованной памяти, только немой призыв, бессловесная мольба летела в рождественское небо. Её небесная тёзка не могла остаться равнодушной, только не она. Больше не на кого было надеяться во всей Вселенной.

Первые удары по клавишам упали мягко, с тихой кротостью задумчивого снегопада, а Мария ещё не знала, что сейчас будет — провал или триумф. Она висела в пустоте, озарённая лучом, как ей казалось, с небес. Первое «А-а-а» заструилось из её горла — тихо, робко, ещё не уверенное в надвигающемся чуде, за ним последовал с хрустальным, трепещущим вибрато второй слог — «ve»... Такой же чистый, свободный и струящийся слог «ma» пролился в гулкое, внимательное пространство, живое и слушающее, полное неземной тихой ласки. Удивлённое собственной силой и крылатой лёгкостью, раскрылось навстречу небу звонкое «ri», а затем сверкающим бриллиантовым венцом спустилось величественное, заключительное «а-а-а». Незримая рука подхватила её в этой пустоте, Мария ощущала её окрыляющую поддержку. Та, к кому была обращена эта молитва-песня, не покинула Марию, не подвела, и её мягкая доброта спустилась покоем и уверенностью на застывшее в ужасе неизвестности певчее сердце: всё будет хорошо.