– Авраам. Ты зря накалил атмосферу! Теперь она сильнее отдалится от тебя.

– А как я должен был поступить? Сделать вид, что я не видел, как её обнимает этот сопляк? А что дальше? Она придёт и скажет, что беременна?

Отец взялся за лохматую голову двумя руками, а Лора обошла его стул и положила ему руки на плечи.

– Не изводи себя раньше времени. Поверь специалисту, не год разгребающему проблему сложного периода в жизни детей – всё образуется, только наберись терпения.

Негодуя, в тот самый момент я измерила всемогущую власть Лоры над папой. Она змеёй обвивала мужчину, понесшего тяжелую утрату, и подчиняла его разум магией психологии. Она знала, как сейчас он нуждается в поддержке и шла прямиком к цели. С моей стороны дело уже состояло не в ревности. Я презрела Лору за тихий омут поведения, из которого вот-вот должны были вылезти черти. Я не верила ей и её заботе.

Отец вникал молча, и она, разминая ему плечи, продолжила:

– Мужчине не в пору обсуждать такие личные темы с дочерью. Пойми, она уже не девочка, она превращается в девушку! И те гормоны заставляют кровь быстрее растекаться по жилам. Это зов природы, ты ничего не сможешь с этим сделать. Она наивна, но не так глупа, как старается внушить окружению. Ей нужно время. Оставь попытки говорить с ней о любви, я сама с ней потолкую!

– Спасибо, Лора! – Отец с неистовой благодарностью сжал её руку на своём плече. – Не представляю, что бы делал без твоей помощи! Кэти становится такой невыносимой и неблагодарной. Я всё делаю ради её блага. А она этого не ценит!

– Не накручивай себя! Просто запомни одну вещь, которую сейчас скажу, и прими её, как неотъемлемый закон существования – не делай ничего ради кого-то: ни ради дочери, ни ради жены, ни ради друзей, поскольку они, скорее всего, в этом не нуждаются!

Злая на весь свет я отскочила от перил лестницы и бросилась в мансарду. Мои щеки дышали жаром, а мысли искали способ избежать беседы с Лорой, который прежде всего заключался в идее покинуть дом. Я бросила рюкзак и поглядела в окно. Солнце утопало в кровавом закате, а над особняком Ньюмана кружили вороны. Собираясь спрятаться там от всего мира, я переоделась. Торнадо спал на моей кровати, свернувшись калачиком, и уже никто не поверил бы, что он даст фору любому ветру, гуляющему по пустыне. Испытывая голод, я прихватила с собой немного денег, чтобы на обратном пути купить печенье, а также карманный фонарь, необходимый для осмотра дома, и направилась к двери, когда раздался стук, а затем, не дожидаясь разрешения, с улыбкой вошла Лора. Ее изучающий взгляд устремился на меня и фонарь в моих руках, а после уже на Торнадо.

– Надо же! Я и не знала, что здесь ещё один маленький житель. Как его зовут?

Не ответив, я протиснулась между Лорой и открытой дверью и побежала по ступеням вниз, пряча фонарь в карман. Отец сидел в кресле, потирая виски пальцами. Он хотел что-то сказать, наблюдая, как я темпом лошадиных скачек преодолеваю лестницу, но не успел, поскольку я прихватила куртку, нырнула в сапоги и захлопнула дверь.

Полагая, что отец кинется вдогонку, я побежала в сумрак уличного безмолвия, рушимый шелестом опавшей листвы. Но отец не погнался за мной, более того – он даже не вышел на порог. Меня тревожило ощущение пропасти между нами, которая увеличивалась с каждым вечерним ужином. Я сделала над собой усилие, чтобы побороть густой мрак вздорных мыслей об отце, и погрузилась в размышления о доме Ньюмана; письмах, приходящих на адрес доктора; об исчезновении продавца зоомагазина после нашего короткого диалога. Мне не терпелось узреть истину.

Обдумывая каким образом этого добиться, я достигла тропинки, затем ворот и, упершись ногами в землю, всем телом навалилась на них. Раздался ленивый скрип петель, и ворота плавно покатились вперёд. Тот громкий скрип заставил встрепенуться не только моё сердце, но и вездесущих стражей: шумные вороны начали галдеть, как на заброшенных кладбищах, по кругу огибая крышу пустого дома. Обойдя убогий фонтан по разрушенной тропе брусчатки, я подошла к каменным порогам особняка и удивилась тому, что, не взирая на многолетнее отсутствие в доме хозяев, витражные окна внизу сохранили целостность стекла. Судя по всему проклятие, распростершееся над особняком устами народа, отпугивало воров и других людей, алчущих нажиться на заброшенных жилищах. Я поднялась ко входной железной двери с кольцом посредине, которая извивалась узором, волнующим воображение. Проведя пальцами по черному завитку, убегающему к переплетению нечто похожего на цветок, я вообразила, как всякий, прежде чем зайти внутрь, стучал чёрным кольцом по двери, призывая отзвуком удара впустить их туда, откуда многие не вернулись. Отворив такую дверь, действительно не стоит рассчитывать на уютную обстановку и приветливость домочадцев. Я глубоко вдохнула и толкнула плечом дверь, покрытую каплями вечерней влаги. Издавая жалобный стон заржавелых петель, дверь подалась вовнутрь. Я посмотрела вперёд, где витала непроглядная тьма. Солнце полностью село, и очертания предметов внутреннего убранства виделись разве что наугад. Меня покидала злость, а страх, недолго думая, уже одевал венец победы на свою голову. Стояла мертвецкая тишина кельи: вороны затихли, похоже, боясь своим криком обезоружить гостя, или они оттягивали минуту, чтобы напугать меня хлеще, чем я была напугана. Я включила фонарь. Его мерклый свет крался впереди, а звук неторопливых шагов эхом опережал меня. На полу повсюду вихляли следы ботинок, одни из которых принадлежали мне. Другие следы были внушительных размеров, а третьи – чуть меньше предыдущих. В груди засуетилось сердце: после моего первого визита сюда здесь кто-то побывал. Я двинулась к лестнице. Каменные ступени, покрытые грязным пыльным ковром, серпантином убегали к потолку, где удалось разглядеть восемь улыбчивых ангелов, несущих ветки омелы к очертанию нимба, внутри которого поместилась люстра с хрустальными каплями, окутанная паутиной.

На втором этаже смежные комнаты расположились по кругу. Я отворила дверь в первую из них и осветила её просторы. У мутного окна стоял деревянный стул с поломанной ножкой; в углу располагалась низкая дощатая кровать без матраса, а у её изголовья висело святое распятие. Возле двери я обнаружила вычурный стол из ольхи, на котором покоились четки и шкатулка. Я подошла ближе и, положив фонарь на стол, открыла пурпурную шкатулку, обделанную мягким бархатом и красными камнями, мерцающими при свете. Внутри хранилось семейное фото 2*2 дюйма, демонстрирующее старинную манеру позирования для фотографа. На ней рослый сухощавый мужчина и хрупкая стройная женщина, стоящие рядом, полубоком, возложили руки на плечи семилетнего мальчика и того же возраста девочки, сидящих на стульях ушедшей эпохи английских джентльменов. У мужчины были небольшие проникновенные глаза и довольно широкий нос, а тёмные волосы, уложенные на пробор, гладкими бороздами уходили назад. Во всей его грубой, но в то же время волнующей наружности читалась гармония счастья и неумолимого стремления идти вперёд, достигая грандиозных высот. Женщина была невероятно мила, с изысканной улыбкой губами и глубоким ясным взглядом, в котором витала печаль. Её шляпка с широкими полями перекочевала из картины Анри Матисса4, а кружевной воротник лишь подчёркивал изящество лебединой шеи. Их дети неописуемо походили на мать: те же проникновенные взгляды и улыбки затворников. Девочка была ангелом во плоти и держала за руку мальчика, который смотрел кичливо и дерзко, заслуживая тем репутацию избалованного мальчишки. Я сошлась на мысли, что на фотографии полным составом семья Ньюман, выглядевшая семьей, достойной уважения. Мне стало очень грустно глядеть на тех, кого настигла незавидная участь, и я перевела взор на шкатулку, где находился ещё один маленький снимок. С глянцевой поверхности широкой жизнерадостной улыбкой мне улыбался юноша лет четырнадцати от роду, одетый в костюм. У него были живые резкие черты и огромные распахнутые глаза, с жадностью глядящие в самую душу. Я развернула снимок, на обратной стороне которого выглядывала подпись: «Лучшему другу Джону на память о днях нашей молодости

Конец ознакомительного фрагмента.