Когда он поступил в старшую школу Саратоги, школьная газета с маленькой гиперболой П.Т. Барнума сообщила, что «Стив Спилберг работал с голливудскими режиссерами этим летом на Universal Pictures».

Только вот этот заголовок и лето на студии были единственными лучами света на фоне глубокой личной трагедии: Саратога представляла собой еще один шаг, еще один обрыв, еще одну попытку завести друзей. Вновь его близнецы-демоны – антисемитизм и развод родителей – изводили мальчика, доводя до безумия.

Его друзья тех лет отрицают тот факт, что в их среде Стивен получал зуботычины за то, что он еврей. Дон Шулл, сосед, не заметил антисемитизма, правда, сам Шулл тогда был большим парнем, защищавшим Спилберга от хулиганов своим грозным видом. Другой друг, Джин Уорд Смит, интеллектуальный и самопровозглашенный ботаник, ощущал эту неуверенность Стивена и был свидетелем преследований. Когда Стивен, всегда старавшийся быть «одним из тех парней», стал репортером школьной газеты, он начал освещать – внимание! – спорт. Смит считал это своего рода предательством ботанов, но также понимал, насколько Стивену важно чувствовать себя частью компании. Он был не изгоем в полном смысле этого слова, но, по собственному выражению, был словно «в тени и популярных парней, и изгоев» – то есть балансировал между риском стать полным изгоем и открывающимися возможностями. Словно отражая не совсем определенный статус брака родителей, он как бы застрял посередине, достаточно близко от мейнстрима, чтобы тосковать по нему. Выход был один – стать спортивным репортером. С малолетства чувствуя свое призвание, возможно, он инстинктивно пытался получить различные знания, которые ему понадобятся.

Стивен постоянно поднимал тему своего еврейства: что значит на самом деле быть евреем? Возможно, виной тому были его же родители: они утверждали, что были евреями, но не соблюдали догмы в повседневной жизни.

«Хочешь знать, что значит быть евреем? – спросил он Майка Огастина, друга, которого он привел домой однажды, когда родители были дома. – Быть евреем – это выпивать лишний бокал вина в день, чтобы громче кричать друг на друга»3. При этом Огастин отметил, что, несмотря на развод, родители Стивена «все еще были преданы друг другу». Вот и еще один слой эмоционального осложнения для ребенка.

Гнев Стивена, хотя и глубинный, смешался в тот период с типичным подростковым бунтарством «без причины», которое взбудоражило в те годы много подростков против родителей. Дети отрицали авторитет родителей, обвиняя их в лицемерии. Раскалывались устои добродетели – вера, моногамия, лояльность. Но так называемое лицемерие было лишь функцией культуры, в которой брак был вечен, развод был чрезвычайно редким явлением, а пары оставались вместе «ради детей». Из-за нестабильности надежды то появлялись, то разбивались, создавая постоянную напряженность, хуже которой ничего нет. Родители старались сохранить свои разногласия в секрете, но дети чувствовали конфликт и, не понимая его, часто винили во всем себя.

Одним из самых очевидных для Стивена выходов из трудностей, связанных с идентификацией себя в мире, был прост и интуитивен: окунуться в мир фильмов голливудских режиссеров. Он рассказывал Смиту, снобу-математику, грезившему европейским кино, что американские режиссеры были художниками действия, особенно Форд и Хичкок. После «Психо» Спилберг полюбил у Хичкока его талант внушения, умение удерживать внимание масс. В разговорах со Смитом он также развивал изысканный вкус в научной фантастике, обращаясь к авторам вроде Хайнлайна, Азимова, Кларка и Брэдбери.

В бурные шестидесятые годы он бы не полез на баррикады, но события, которые происходили вокруг, будоражили его душу. Он был потрясен убийством Кеннеди и делился со своими друзьями осознанием расовой дискриминации и растущего разочарования в своей стране. Личное действительно стало политическим: упадок родительского авторитета совпал с американским общенациональным упадком – этим зеркалом «системы». Даже задаваясь вопросом «Почему евреев преследовали?», он проводил связь между ними и чернокожими – жертвами предрассудков и преследований.

Он и Майк Огастин долго обсуждали вопросы расы, контркультур под пластинки Ленни Брюса, почитывая журнал Mad. Часто в его жизни будет возникать такой приятель, как Майк – недалекий, менее интересующийся политикой, уступающий Стивену авансцену. С помощью Ленни Брюса Стивен начал понимать оборонительную силу еврейского юмора – они с Майком по очереди играли еврея и нациста. Он переживал из-за того, что не мог отстоять себя перед более сильными парнями, стыдился того, что не сопротивлялся, и чувствовал себя трусом. Так юмор стал одновременно оружием и компенсацией.

Он выступал против войны во Вьетнаме как идеологически, так и практически: он оканчивал школу и нужно было готовиться к колледжу. С его оценками дорога была одна – Калифорнийский государственный колледж на Лонг-Бич. Там не было кафедры кино, зато оттуда было рукой подать до Universal, которая стала его неофициальным университетом. Родители были против, но отвлекались на свой развод, и потому были вынуждены дать Стивену свободу действий.

По соглашению в суде сестры остались с Ли, а Стив с Арнольдом. В этот момент он переложит вину на мать и будет наслаждаться недолгим периодом счастливой жизни с отцом. Но будущее его пугает: ведь раньше его судьбой заботились родители – эти переживания он отразит в своеобразом изгнании из рая Фрэнка Эбегнейла-младшего (Леонардо Ди Каприо) в «Поймай меня, если сможешь». Ощущение хрупкости всего сущего, а также острая необходимость в своеобразном «черновике» заставили его обратиться к психотерапевту. По его словам, он тратил по $50 в неделю, рассказывая аналитику все то, что позднее положит в сюжеты своих фильмов. Личное переплеталось с выдумкой, и так родилось его личное ноу-хау – искусство-как-терапия (и наоборот).