Екатерина Алексеевна держалась с Леной приветливо, но другим преподавателям говорила, что «Елена Борисовна совершенно случайно оказалась на педагогической арене», что «она подходит к школе как к театру, ищет обязательно конфликтов и сильных ощущений» и что «странно доверять воспитание детей женщине, которая оказалась не способной наладить свою семейную жизнь». Эти слова иногда доходили до Лены, и она вспыхивала от обиды. Разрыв с Журавлевым, мучения, предшествовавшие ее счастью, научили ее сдержанности, но, как многие женщины с золотисто-рыжеватыми волосами, с тонкой, бледно-розовой кожей, она очень легко краснела.

Математик Штейн как-то сказал ей: «Я Дмитриеву знаю, одиннадцать лет с ней проработал в Воронеже. В сорок девятом она там одного историка потопила, шесть страничек написала — и «космополитом» окрестила, и какую-то женщину припутала. Настоящая язва! Причем умеет войти в доверие. Меньше года здесь, а в гороно с ней считаются, просили открыть в клубе чеховский вечер. Вы с ней лучше не связывайтесь…»

Приближалась пора экзаменов, и, как всякий год, Лена волновалась за свой класс. А здесь приключилась неприятная история: кто-то изрезал парту Маши Хитровой — вырезал огромное сердце, а над ним инициалы «Л. А.». Екатерина Алексеевна извела Лену: «Вы так хорошо говорите о чуткости, Елена Борисовна, я была убеждена, что дети вам доверяют. Ведь вы классная руководительница! Я удивляюсь, как вы до сих пор не установили, кто изуродовал парту? В Воронеже в сорок восьмом мы увидали страшную картину: все стены в коридоре были загажены рисунками, но я сразу обнаружила виновника. Я уже не говорю о том, что парта государственное имущество, меня огорчают нездоровые настроения: когда в таком возрасте начинают мечтать о любовных похождениях, это неизбежно приводит на скамью подсудимых. Я боюсь сказать, Елена Борисовна, но мне начинает казаться, что вы не пользуетесь в классе достаточным авторитетом»…

Лена покраснела до ушей, но смолчала. Она научилась спокойно переносить язвительные замечания Дмитриевой. Огорчало Лену другое: почему ребята мне не доверяют?

Несколько дней подряд она пыталась разгадать, кто изрезал парту. Конечно, мальчишка. Но кто — не знаю… Вырезывает хорошо Петя Стасов, он мне показывал свои шкатулки. На одной — Кремль, на другой зайцы — по Некрасову… Но Петя не станет портить парту, потом он говорит, что «только дураки могут дружить с девчонками». По инициалам нельзя догадаться: «Л. А.» — ни одной девочки такой нет…

Когда Лена рассказала Дмитрию Сергеевичу о своих поисках виновного, он рассмеялся: «Я еще мальчишкой прочитал один переводной роман — там кто-то убил банкира, забрал все вещи, а бриллиантовые запонки потом выкинул, потому что они были с буквами, а инициалы совпадали, и мудрый сыщик благодаря этому его обнаружил. Чудовищно глупо, я на всю жизнь запомнил. Боюсь, Лена, что тебе придется переквалифицироваться — из школы в угрозыск…»

Несмотря на то, что Екатерина Алексеевна говорила все время о «неслыханном нарушении дисциплины в седьмом классе», Лена думала о своем: Шура Лебедева отстала по всем предметам, Коля Грушенко до сих пор пишет с грубыми ошибками. Не понимаю, что случилось с Васей Никитиным? Он очень развитой, были одни пятерки, а теперь двойки по математике и по английскому. А экзамены на носу…

В трудные минуты Лену поддерживала любовь, с каждым днем она все сильнее и сильнее привязывалась к Коротееву. Ни будни совместной жизни, ни внезапные вспышки гнева, подобные той, которая вчера довела ее до слез, не могли ослабить ее чувство; напротив, печаль, порой овладевавшая ею, когда она думала о невозможности полной душевной близости, придавала любви еще большую остроту.

Казалось, проведя год с Коротеевым, она могла бы по-настоящему его узнать. Конечно, многое ей открылось. Нехотя, скупо, урывками он рассказал ей о своем прошлом, о неудавшейся молодости, о войне, о Наташе, о мечтах, освещавших землянки и блиндажи. Она знала теперь его биографию, знала вкусы, привычки, но часто говорила себе: чего-то в нем я не понимаю…

Большим событием в жизни Лены был приезд отчима Коротеева. Мать Дмитрия Сергеевича рано овдовела и сама вырастила сына. Когда Мите было шестнадцать лет, а ей тридцать восемь, она вторично вышла замуж за сорокалетнего профессора-агронома Леонида Борисовича Вырубина. Мальчик встретил отчима недоверчиво; подружиться они не успели — год спустя Вырубина арестовали. Коротеев редко вспоминал отчима и никогда не спрашивал о нем мать. Два года назад, когда он ездил к матери в Ульяновск, она рассказала, что дело Леонида Борисовича пересматривается, выяснилось, что его оклеветали. А полгода назад мать заболела воспалением легких и умерла. Каротеев ездил ее хоронить и, вернувшись из Ульяновска, сказал Лене: «Мама как раз накануне болезни узнала, что Леонид Борисович реабилитирован. Соседка рассказала, что она достала из сундука маленькое фото, всю ночь просидела, плакала… Лена, если ты не возражаешь, я напишу Леониду Борисовичу, чтобы он приехал к нам, — ведь у него никого больше нет»… Лена воскликнула: «Сейчас же напиши! Почему ты меня спрашиваешь?.. Страшно, что твоя мать не дожила…» Помолчав немного, она вслух подумала: «Семнадцать лет!.. Не могу даже себе представить…»

Лене казалось, что приедет старик, раздавленный судьбой, может быть, озлобленный. Захочет ли он с нами разговаривать? Она хорошо помнит, как открыла дверь, и высокий человек, с чемоданом в одной руке, с пакетом в другой, спросил: «А Дмитрий Сергеевич дома?..» У него было красное, обветренное лицо, на котором выделялись лохматые белые брови. Особенно поразил Лену голос — звонкий, молодой. Когда она взяла пакет, он вскрикнул:

— Осторожно, Елена Борисовна, это я черенки привез! Хочу здесь освоить. Мушмула, шелковица, персик… Я там пробовал в горных условиях — зима ведь суровая, хуже здешней…

Необычайный человек, сразу решила Лена, и чем больше наблюдала она Вырубина, тем сильнее укоренялась в своем мнении. Не менее ее был изумлен Коротеев; в первый же день он сказал Лене: «У меня впечатление, что я по сравнению с ним старик».

Конечно, условия, в которых жил Вырубин, отразились на его здоровье. Как-то он признался: «До сих пор равнодушно не могу глядеть на папиросы. А после инфаркта пришлось бросить…» Однако держался он бодро и вскоре начал работать в сельскохозяйственном техникуме, сел за статью, иногда хмурился: «Отстал я, многое за это время понаделали…»