Он кивнул, словно ставя точку, и ушел из отсека, предоставляя меня своим мыслям и шокирующим открытиям, которые мое сознание пока упорно отвергало.

Оказавшись в одиночестве, я какое-то время позволила себе просто поддаться отчаянью и разбивающей на части душевной боли. Прижав к груди колени и обхватив их, плакала навзрыд, размазывая жгущие кожу горячие слезы до тех пор, пока этот изматывающий поток не иссяк, оставив внутри гулкую пустоту. И я приветствовала ее, ведь так было легче думать. Как вышло, что весь мир в одночасье перевернулся для меня? Всю жизнь я хранила секреты своей семьи, смирилась с их существованием, но вдруг оказалось, что эти тайны — полнейшая ерунда по сравнению с тем, что было скрыто от меня самыми близкими людьми. Сознание словно раскололось на две части. Одна с маниакальным упорством отказывалась верить хоть во что-то, сказанное капитаном, твердя, что он лжец, жестокое чудовище, способное жонглировать фактами, извратить и преподнести, как ему выгодно, любую информацию, и у меня нет никакого шанса проверить ни одно из его безумных утверждений, а что не доказано фактами, то просто чушь. Но другая с не меньшей тщательностью и настойчивостью собирала все известное мне прежде, заставляя видеть реальность в новом ракурсе. Будто все, что я знала раньше, теперь нанизывалось по крупицам на совершенно иное основание, выстраивалось в некой абсолютно незнакомой системе координат, в которой не существовало таких принципов, как общечеловеческое благо и гуманизм, одинаковый для всех вне зависимости от происхождения. Да, считалось, что человечество изжило, оставило в прошлом любую дискриминацию, и у всех в этой жизни есть равные возможности, но если задуматься, разве это было правдой? Я достаточно знаю о человеческой психике, чтобы осознавать, что это против самой нашей природы. Никакая цивилизованность не способна изжить из нее желание возвыситься, стать хоть в чем-то лучше других, присвоить себе и своему потомству некие исключительные права, приподнимающие над другими. И эти качества тем сильнее владеют нами, чем ближе какая-то опасность. В натуре человека заботиться в первую очередь о выживании и благополучии своем, своих близких. Затем о тех, кто имеет, на его взгляд, значение. Все остальные — лишь серая масса и даже скорее враги, нежели те, о ком стоит волноваться.

Теория заговора так называемого "золотого миллиарда" была весьма популярна в СМИ и в сети каких-то лет тридцать назад, на заре космической эры, когда проживание больших человеческих сообществ вне пределов Земли представлялось еще лишь фантазией. Планета слишком перенаселена, гласила она. Наша родная планета способна прокормить только тот самый пресловутый миллиард жителей, чтобы иметь возможность к самовосстановлению. От всех остальных нужно избавиться, сбросить как балласт, тянущий экологию на дно, бесполезно сжирающий ресурсы планеты, нужные для выживания более ценной части человеческой популяции. И, конечно, в ранг "нужных" попадали отнюдь не работяги с заводов и не жители трущоб в странах третьего мира, и даже среди представителей среднего класса их были единицы. То и дело случались скандальные разоблачения фармацевтических компаний, создающих чудо-панацеи от неизлечимых болезней, которые на деле были теми же ядами или мутагенами, вызывающими не совместимые с жизнью пороки у потомства счастливо излеченных. Многочисленные вопли о том, что вакцины, распространяемые безвозмездно благотворительными фондами в беднейших и самых густонаселенных регионах планеты, приводят к массовой стерилизации. Теория о разработках, делающих возможным инфицирование разными формами онкологии, особенно среди детей, которое даже при условии излечения оставляло их неспособными к воспроизводству в дальнейшем. Активно применяемые пищевые добавки с угнетением репродуктивной системы. Яркая и навязчивая пропаганда однополых отношений, восхищение новыми веяниями типа семей "чайлд-фри" или так называемых асексуалов, отвергающих близость в принципе. Все эти якобы сенсации вспыхивали как спички, но потом так же быстро и гасли, и на тех, кто упорно продолжал придерживаться версии насильственного сокращения численности землян с подачи и при непосредственном участии сильных мира сего, смотрели как на чокнутых или отчаянно желающих эпатажа. А когда, наконец, появились полноценные, абсолютно самодостаточные человеческие колонии на Луне, Марсе, Европе, эти разговоры вообще сошли на нет. Но что, если все это время те, кого выставляли параноидальными приверженцами теории заговора и истериками, были правы? И что, если возникновение Модификатов — действительно лишь еще один новый ход в этой партии по планомерному сведению количества людей к столь желательному минимуму? Сделайте своих детей более идеальными существами, чем вы сами, способными на великие свершения во славу и на благо всей Земли, которые, к тому же, не оставят после себя потомства. Выполнят свою функцию и просто исчезнут за ненадобностью. Чудовищно, но разве не логично? И выходит, мои родители к этому причастны? Ведь до сих пор в центрах репродукции, куда все обращаются для внесения желаемых качеств в ДНК будущих детей, используются пакеты модификаций, разработанные и закрепленные именно ими. Неужели мама и папа, эти люди, которых я считала беззаветно преданными идее общечеловеческого процветания и блага, зачем-то заложили программу бесплодия для всех Модифицированных?

— Нет-нет-нет, — замотала я головой, прикусив до крови губу, будто это способно было вытрясти все эти отвратительные мысли. — Они не могли. Зачем? Ради чего?

Неужели психический недуг, поразивший Титара, разрушил в них тех людей, какими я их считала? Но почему тогда они вовсе не воспротивились самой программе Модифицирования? Как могли люди, создавшие тот же Компенсатор, способный буквально возвращать с того света, обречь миллионы на запланированное вымирание? Они ведь имели шанс сказать, поднять шум, остановить этот ужас еще в зародыше. Пусть потерять все, лишиться славы и права работать, но не дать происходить чему-то столь несправедливому дальше. "Могли? Да неужели? — вторгся в сознание горько-саркастичный голос. — А как же все до них, кто пытался предупредить о тех же вакцинах, отраве в еде и лекарствах, об извращении психики молодого поколения? Кто им поверил? И куда эти смельчаки, собственно, канули, София? У каждого человека есть что-то, ради чего он готов будет отступиться от любых принципов, закроет глаза на несправедливость, смирится с неизбежным. Ты тогда была ребенком, откуда тебе знать их обстоятельства? Или просто они были совсем не теми людьми, какими тебе удобно себе их представлять".

Я с силой стукнулась затылком о переборку за моей спиной, стремясь болью вышибить буквально уничтожающее меня смятение и ужас.

— Хватит, — рявкнула сама себе. — Какой смысл думать об этом сейчас?

Я никогда уже не смогу спросить родителей ни о чем. Я даже, черт возьми, не знаю, обстоит ли все так, как преподнес Тюссан. И даже если обстоит, то это не моя проблема в данный момент и не моя ответственность. Надо мной висит другая вина, требующая продуманных действий, что позволят ее искупить и предотвратить дальнейшее ухудшение, а не рефлексии и размышлений о поступках и идеологии других. Я являюсь сейчас источником будущих страданий людей, пусть и не добровольно. Все тело содрогнулось и отозвалось фантомной болью при воспоминании о "дозированном физическом воздействии" капитана. И через это он готов провести каждого, кого сам или его единомышленники сочтут заслуживающим вмешательства в психику. Да, я могу попробовать прикрыться от чувства стыда знанием о том, что воздействие Компенсатора обратимо и со временем утрачивает силу. Но нет сведений о том, что будет, когда кто-то будет подвергаться ему снова и снова. И ведь о предшествующей пытке никто не забудет. И откуда мне знать, что, пожелай капитан в следующий раз "подкорректировать" меня, принудить еще к чему-нибудь, я не сломаюсь уже окончательно? Не просто подчинюсь под воздействием, а утрачу способность к сопротивлению вообще. А когда нечто ужасное случится по моей вине с другими, как мне с этим жить? Видеть кого-то раздавленным и безвольным и знать, что приложила к подобному руку в самом прямом смысле.

Но что я могу сделать? Мало того, что нахожусь под неусыпным надзором, шагу не могу ступить бесконтрольно, так еще и решения не вижу в принципе. Тюссан заставил меня внести изменения в настройки одного Компенсатора из трех имеющихся на Ковчеге. Если я и проберусь к нему и отменю их, то что ему помешает снова методично покалечить меня и заставить вернуть все, как ему нужно. Уничтожить все три аппарата без шанса на восстановление? Идея для меня кощунственна, отвратительна, ведь случись с кем-то нечто, с чем под силу справиться только Компенсатору, и окажется, что именно я приговорила его к смерти. Возможная смерть физическая против уже совсем реальной угрозы морального насилия и медленного и мучительного разрушения личности. Кто мне дал право выбирать между ними? А кто оставил хоть малейший шанс устраниться от выбора? Да гори все эти морально-этические проблемы сверхновой. Я послужила подневольным инструментом капитана, теперь желаю по собственной воле отнять у него полученное насильственным путем. Если одно разрушение — единственный способ предотвратить еще большую катастрофу в будущем, то так тому и быть. Не будет Компенсаторов — потом пусть меня капитан хоть распнет, но сделать-то уже ничего не сможет.

Теперь констатация очевидного. Мне дико страшно. Понятия не имею, как вырваться из-под наблюдения. Я весьма смутно представляю себе, как нанести Компенсатору повреждения, не подлежащие ремонту, причем первые два раза это надо сделать тихо и незаметно, иначе меня остановят. У меня совсем нет друзей, советчиков, никого готового помочь. Я не могу никому доверять. И да, еще раз — мне очень-очень страшно. Не справиться. Так что думай, София. Думай.

Естественно, делать вид, что внезапно прониклась или приняла правоту точки зрения капитана, я не собиралась. Он не идиот и никогда в это не поверит. Остается для начала изобразить смирение с невозможностью повлиять на что-то и создать между нами дистанцию. Проводить с Тюссаном практически все свое время, как было до этого, я больше не могу. Он ведь буквально по лицу моему прочитает, на чем сосредоточены все мои мысли, ведь актерский талант и притворство не мои сильные стороны. И это не говоря уже о том, что все во мне сковывает смертельным льдом и будто парализует страхом, когда он слишком близко, и мозг будет работать лишь на отслеживание малейших нюансов поведения непредсказуемого капитана. Но как он отнесется к моей просьбе отказаться от совместного проживания?

Как выяснилось, легко. Стоило мне по возвращении капитана упомянуть о том, что отныне рядом с ним чувствую себя, мягко скажем, некомфортно и замереть в ожидании реакции, как он кивнул, даже не удостоив особенно пристальным взглядом, как бывало обычно.

— Я понимаю, София, — сказал он, привычно усаживаясь перед огромным разбитым на сегменты экраном. — Можешь вернуться в свою каюту.

И уставился в изображения, явно давая понять, что я могу отправляться на все четыре стороны, и не поворачивался, пока я укладывала перекочевавшие сюда личные вещи на транспортную мини-платформу. Но я не обманывалась видимым безразличием. Он не случайно выбрал именно это занятие в момент моих сборов, а четко давал понять, что не важно, останусь я с ним или уйду — глаз он с меня не спустит. Да и не отпускает он меня, а просто удлиняет поводок, не собираясь одарить даже иллюзией свободы, и его напутственные слова это только подтвердили.

— Ты же отдаешь себе отчет, что это временно, София? — развернул он кресло, когда я уже подошла к двери.

Ну еще бы я не понимала. Ведь не врала моя интуиция, когда кричала о том, что связь с этим мужчиной опасна и забыть ее не получится потом ни за что. Вот только на то, что все примет вот такую жуткую форму и избегнуть случившееся у меня нет никаких шансов, она даже намекнуть не могла. Поэтому на вопрос капитана я только молча кивнула.

— Передвигаться по кораблю будешь все так же под охраной. — Скорее уж под надзором. — Это в твоих же интересах. И для всех официальный статус наших отношений остается неизменным.