После XXXVI строфы, после авторского вопроса: «Но был ли счастлив мой Евгений..?» – перед нами «новый» Онегин, точнее сказать – собственно Онегин.

Опять возникает вопрос: в чем теперь смысл жизни Онегина? Ответ может быть кратким, по контрасту: если раньше смысл жизни составляла сама эта жизнь, в полном ее объеме, то теперь все прежнее отвергнуто, а нового ничего не обретено. Наступил период разочарования, горький и мучительный.

Такова первая глава («быстрое введение»), довольно странная в том смысле, что действие ее замыкается на круг, не тая почти никаких завязей на будущее. Онегин вырастает, выходит «на свободу», обретает смысл и цель жизни – и терпит полный крах. Вялые попытки нового самоопределения («хотел писать», «читал, читал») ни к чему не приводят. Даже непреходящие ценности – ум, образованность, превосходное знание людей – парализуются, нейтрализуются непреходящими утратами: бесперспективностью, «душевной пустотой». Незаурядный светский юноша, Онегин прошел путь «бурных заблуждений»; острый ум открыл ему призрачность счастья бездуховных наслаждений; его жизненные позиции начисто разрушены.

Но содержательный круг первой главы «Онегина» замкнут на красивое композиционное кольцо. Начинается глава сообщением о рождении героя «на брегах Невы», а кончается напутствием идти «к невским берегам» «новорожденному творенью»: Онегин как будто рожден дважды: сначала физически, потом как образ художественно. Поэт демонстративно, вопреки царской немилости, возвращал себя, пусть только виртуально, в неласковую столицу. Для поэта адресация к времени, что за окном, неуклонна и регулярна.

Первая глава дает лишь чисто сюжетную завязку: по стечению обстоятельств Онегин получает богатое наследство и поселяется в деревне. Не Онегин выбрал деревню, она его выбрала. Такой сюжетный ход ровным счетом ничего в себе не таит, он может лишь дразнить воображение неопределенностью и загадочностью, тем более что никакого духовного обновления, по первым деревенским впечатлениям, деревня Онегину не обещает.

Вторая глава раздвигает круг героев: в повествование входят Ленский и Ларины, в том числе Татьяна. «Линия Онегина отделяется от линии автора-поэта, возрастает роль эпического начала произведения» [34] . Образ Онегина оттесняется и новыми героями: в плане-оглавлении (1830) вторая глава названа (в честь Ленского) «Поэт», третья (в честь Татьяны) – «Барышня».

Примечательное явление: Ленский и Татьяна – герои с характерным романтическим мировосприятием. Не очередной ли парадокс: для реалистического произведения – не слишком ли много романтиков? Но, во-первых, реалистическому изображению подвластно все, что встречается в жизни, а романтический стиль поведения знаков не только для литературных героев, он бытует в жизни, во-вторых, романтики не на одно лицо, каждый индивидуален.

Не менее примечательно, что в канун пополнения романа новой группой романтиков их круг покидает Онегин. Он несет явные черты романтического сознания, когда в конце первой главы включен в групповой портрет вместе с автором, когда мы видим его в белую ночь на невской набережной «с душою, полной сожалений». Но буквально на третий день пребывания героя в деревне в его мировосприятии происходят значительные перемены. Возникает дополнительный контраст: обычно лоно природы – органичная питательная среда мировосприятия романтиков, здесь же она выявляет антиромантический настрой души героя. Впрочем, онегинский «резкий, охлажденный ум» прокламировался ранее; здесь мы видим его проявление.

Описание дано как бы из-за плеча Онегина, передано его состояние («ему казались»), но состояние героя изображено слогом автора: это его стилистика, его эпитеты («уединенные», «сумрачной»), его оксюморон (журчанье – «тихого» ручья). И тут же интонация меняется:

Исчезает стилистически окрашенное слово, появляется «простое и прямое, “голое” слово» [35] . Повествование отражает онегинский практический склад ума.

Описание онегинской усадьбы в начале второй главы также дается авторским романтизированным взглядом; в первой строфе оно завершается картиной запущенного сада, названного приютом задумчивых дриад. Можно с уверенностью сказать, что сознание Онегина, чисто практическое сознание, воспринимает мир без поэтических украшений; никаких дриад, ни, мягче, их приюта в своем саду он, конечно, не находит. Таким образом, одна и та же действительность по-разному воспринимается в зависимости от внутреннего психологического склада героя и автора. М.М. Бахтин указывал на характерные для романа зоны «диалогического контакта» автора с героем: «Автор видит ограниченность и неполноту еще модного онегинского языка-мировоззрения… но в то же время целый ряд существенных мыслей и наблюдений он может выразить только с помощью этого “языка”, несмотря на его историческую обреченность как целого» [36] . Приведенные здесь факты раздвигают зону «диалогического контакта», выявляют и такую возможность, когда онегинский практицизм судится с позиции оставленного (или оставляемого) романтического сознания.

Переход от романтического к реалистическому мировосприятию в сознании Онегина, показанный в конце первой главы, оказывается бесповоротным. Намеченные перемены делают возможной контрастность изображения Онегина в сопоставлении с Ленским, что оговорено особо: «Волна и камень, / Стихи и проза, лед и пламень / Не столь различны меж собой». На фоне Ленского особенно заметны произошедшие с Онегиным метаморфозы. Совсем исчезает романтическая мечтательность, на первый план выходит обозначенный еще в первой главе скептический (трезвый, практический, т. е. антиромантический) склад ума. Стремительно нарастает душевный опыт героя: рядом с Ленским Онегин выглядит и возрастом старше его (хотя – по первому счету – они почти ровесники; Ленскому «без малого» осьмнадцать лет, Онегину, можно было бы предполагать, недалеко за восемнадцать). Роль онегинской антитезы романтическому сознанию приобретает исключительное значение.

Возрастание реалистической характерности героя не означает разрыва генетических связей его с романтическими предшественниками. Пушкиным разрабатывается по существу основная ситуация романтической поэмы: герой из цивилизованного мира перед лицом «естественного» человека. Романтическая поэма заостряет противостояние героя и героини, роман в стихах – сглаживает, но общая суть сохраняется. «Инерцию романтических приемов в обрисовке характера главного героя» [37] С.А. Фомичев отмечает в некоторых черновых вариантах исповеди Онегина. В сцене свидания не только в черновом, но и в окончательном виде можно наблюдать не умозрительно косвенное, а непосредственно текстуальное подтверждение сходства Онегина с Пленником.