Я думал о ней так, будто она принадлежит мне.

Я щедро наливаю скотча и уже собираюсь опрокинуть его целиком, но вовремя останавливаю себя. Сегодня я не хочу впадать в оцепенение. Мне нужно держаться за свой гнев. Нужно запомнить этот момент, чтобы больше не повторять эту идиотскую ошибку. Мне нужно запомнить, что я не нормальный. Я не тот парень, который ходит по барам, выпивает с красивыми девушками и зависает со старыми друзьями.

Слова того паренька кружат в голове. «Ты что, персонаж из ужастиков?»

Я даже не злюсь. Не на пацана. Тот мелкий засранец понимает, как устроен мир. Оливия — нет. Она думает, что для нас нет ничего такого в том, чтобы выпивать в публичном месте. Но самое худшее не то, что она в это верит. А то, что она ненадолго заманила меня в эту мечту.

Мне следовало довериться чутью. Следовало послушать ту часть меня, которая знает, что люди не добрые и не хорошие.

Делаю ещё один глоток. К нему примешивается металлический привкус крови из рассечённой губы, но я не утруждаюсь пойти в ванную, чтобы убрать её. Как и боль, кровь является хорошим напоминанием об уроке, который я только что выучил.

Больше никогда. Даже в баре неподалёку, на собственном чёртовом заднем дворе — чужаки повсюду. Они будут смотреть, будут пялиться, и они будут напоминать мне о том, что такие люди, как я, и такие люди, как Оливия, не принадлежат друг другу.

Я подкидываю в камин дрова, неспешно разжигая пламя, когда слышу, как входит она. Было бы легко спустить на неё весь гнев, но я выучил, что любая эмоция, направленная на Оливию, разрушительна. Лучше игнорировать её.

Легче сказать, чем сделать.

Я готовлюсь к «О Господи, ты в порядке?». Но она ничего не говорит.

Я продолжаю сидеть на корточках перед огнём, игнорируя тот факт, что эта поза усугубляет состояние моей ноги. Как могу, не обращаю внимания на боль в лице. Как могу, не замечаю её. Хотя с последним проваливаюсь, потому что, чёрт возьми, я хочу, чтобы она коснулась меня.

Слышу знакомый звук вытаскиваемой пробки и плеск жидкости о стекло. На мгновение мне кажется, что она наполняет стакан для меня, не осознавая, что я уже держу один в руке, но вместо этого Оливия выходит за дверь.

Слава Богу. Она всего лишь хотела угоститься выпивкой и оставить монстра в его уродливой угрюмости.

Я убеждаю себя, что чувствую облегчение, но правда в том, что единственное облегчение, которое я испытываю, появляется с её возвращением. Мой взгляд задерживается на пламени, но по комнате распространяются знакомые звуки того, как она сворачивается, насколько я понимаю, на своём кресле.

Сидит там, молчит, но я знаю, что она делает. Ждёт, когда я подпущу её.

Огромный, жирный чёртов шанс.

Но я всё равно мельком, всего на мгновение, оглядываюсь через плечо, и от её вида захватывает дыхание. В свете огня её волосы сверкают золотом, глаза, изучающие меня, тёмные и спокойные. Ноги поджаты под себя, как во время чтения, а плечи обёрнуты моим любимым пледом из искусственного меха, будто он принадлежит ей.

Но меня не это беспокоит. А то, что я хочу, чтобы она принадлежала мне. И когда она смотрит на меня вот так, я почти готов поверить, что это правда. Почти готов поверить, что мне нужно лишь привлечь её к себе, поглотить целиком… и тогда она с готовностью ответит.

Оливия продолжает удерживать мой взгляд, лениво поднимая хрусталь к губам и делая крохотный глоток скотча. Я рассеянно отмечаю звон кубиков льда в стакане. Значит, за этим она выходила — взять льда. Что вроде как преступление, учитывая сколько стоит этот алкоголь, но мне плевать, потому что она здесь. Смотрит на меня, как на равного, и остаётся здесь.

Я осторожно выпрямляюсь, прежде чем занять место напротив неё, а потом, зная, что могу сделать это рядом с ней, закрываю глаза.

Я забываю, как долго мы сидим в тишине, нарушаемой лишь треском огня и резким скрежетом кубиков льда. Мы оба без разговоров понимаем, что она здесь не в качестве сиделки. А как… кто? Друг? Кто-то больший?

Нет, не больший. Когда я пришёл в бар, она была счастлива видеть меня. Но не как женщина, распалившаяся для мужчины. Да ради Бога, она выглядела так, будто, чёрт возьми, гордится мной. И, что хуже всего, выражение её лица, когда я пришёл к ней на подмогу, не выражало облегчения. На нём читалось беспокойство.