Она осеклась, и я привычным усилием подавил волну бессильного бешенства, зарождающегося в груди.

– Я способен в случае необходимости справиться с одной, лишенной магии женщиной, благодарю за заботу. Я принял решение и не собираюсь его менять, завтра мы уезжаем.

Я поднялся из-за стола, бросив салфетку в недоеденное мясо.

– Мэтт! Ужин!..

– Я сыт.

По горло.

Дверь в отцовский кабинет скрипнула, открываясь, и я метнул в нее бешеный взгляд. Можно было бы и запереться, но тогда я окончательно чувствовал бы себя неуравновешенным подростком, вроде младших сестричек.

Впрочем, злость быстро угасла, когда в комнату вплыл поднос, а за ним Камилла. Она небрежно захлопнула дверь пяткой и подошла.

Поднос с бутербродами под кружевной салфеткой и чаем в неприлично большой кружке опустился на стол. Сестренка знает, как я люблю – чай, наверняка, крепкий, сладкий и горячий. И я был ей за него невероятно благодарен.

– Абигайль – дура, – буднично и непринужденно сообщила мне Камилла. – Но у нее это возрастное. Пройдет.

Тонкая белая рука взъерошила мне волосы, и я только поморщился, снося снисходительную ласку от младшей, но такой взрослой сестры.

– Могли бы с Томом меня и предупредить.

– Я думал, он тебе скажет, – я пожал плечами, без зазрения совести подставляя старого друга под огненный темперамент невесты. А ничего, пусть тренируется, им еще жить вместе. Камилла гневно сощурилась, точеные ноздри на мгновение раздулись, но сестренка быстро взяла себя в руки, отложив расправу до лучших времен.

Я жевал бутерброды, запивая их обжигающе-горячим чаем.

Камилла небрежно сидела на подлокотнике моего кресла, сочтя свой долг – накормить мужчину в доме – исполненным, но не спешила уходить.

– У меня сегодня пациентка умерла.

Так вот чего она такая меланхоличная. Не любит пациентов терять. Это отчетность портит, репутацию под сомнение ставит и вообще… Не любит она этого.

Я молча вгрызся в бутерброд. Камилле, судя по тону, не нужен был собеседник. Ей нужен был слушатель.

– До войны я бы ее вылечила. А сейчас… Нельзя. Поназапрещали! – она помолчала и продолжила. – Весь раздел магии крови признан темным и условно запрещенным. За каждым чихом бегай за разрешающей бумажкой. Ритуалисты от злости лезут на стену. Отдел ментальных расстройств исходит ядом, шлет проклятия на чиновные головы и предлагает лечить всех подорожником. Диагносты грозятся всей специальностью свалить за границу. Будут нам диагнозы гадалки ставить. Это просто ужас, Мэтт! Война год как закончилась, а по ощущениям все потери еще впереди…

– А с пациенткой что? Неужели ничего нельзя было сделать? – я прожевал толстый ломоть хлеба с ветчиной и почувствовал в себе достаточно сил, чтобы вступить в разговор.

Камилла развела руками.

– При нынешних ограничениях – ничего.

– А твоя заведующая? Ну, помнишь, ты рассказывала, злющая такая тетка.

– У-у-у, вспомнил тоже. Ее давно забрали. Еще когда мы с тобой за темными гонялись.

– Как это?..

– А вот так. Она темный маг. Ее прямо на выходе из операционной приняли. Хотели с операции забрать, но там ординаторы насмерть встали и не дали им зайти. Она наивно верила, что здравый смысл победит и, не скрываясь, практиковала непопулярные методы, исследования какие-то вела. Теперь уже никто не узнает, какие. Они обезглавили нашу медицину, Мэтт. Выдернули из неё позвоночник. Мою пациентку не темные убили, ее убили такие идиоты, как Абигайль – воевать они не воевали, но до изнеможения, до трясущихся ножек хотят продемонстрировать собственную причастность и бескомпромиссность. Принципиальность! Твари…

Мы оба замолчали. Мне нечего было сказать. Мое мнение о нынешнем состоянии медицины она знала, и лестным оно не было. Мы все когда-то, как и ее заведующая, наивно верили, что как только закончится война – все вернется на круги своя. Пусть не сразу, в тот же день, но постепенно, потихоньку…

Увы. Становилось только хуже.

Гражданская война – страшная вещь. В ней враг не враг, и победитель не победитель. Вот только понимание этого приходит только тогда, когда ты уже увяз в ней по уши.

– Так что, – вдруг проговорила Камилла и, наклонившись, поцеловала меня в макушку, – езжай в Уизел-холл, братик. Вези подальше от идиотов эту злосчастную темную. Я считаю, что ты прав. Но буду приезжать не реже двух раз в неделю! А с Томом я еще поговорю…

Когда я, наконец, решил покинуть отцовский кабинет, весь дом уже спал.

Я давно привык ложиться поздно и вставать рано, и как Камилла ни пыталась убедить меня, что среди прочего мне вредит и недостаток сна, я только огрызался. Снотворные не помогали, хуже того – от них сновидения становились ярче, а пробуждения болезненнее.

Лестница не скрипнула.

Я свернул в коридор и с некоторым удивлением отметил, что дверь в ванную очерчена тонкой полоской света.

«Камилле не спится, – решил я. – Тяжелый день, бурный вечер…»

И в тот самый момент, когда я проходил мимо, дверь распахнулась, погасив мое «сама-то чего не дрыхнешь?» на вдохе.

Не Камилла.

Темная приглушенно ойкнула, почти налетев на меня, тут же отшатнулась назад, и мы уставились друг на друга, как два барана на узком мосту.

Черные волосы – мокрые, всклокоченные, рассыпались крупными локонами по наброшенному на плечи полотенцу. Капли воды с них стекали и на полотенце, и на льнущую к еще влажному телу сорочку, облепившую высокую полную грудь и темнеющие сквозь светлую тонкую ткань соски.