К вечеру ветер потянул с севера-запада и достиг своей обычной силы. Нашему безделью приходит конец. Нужно опять вступать в борьбу с морем и ветром, задраивать люки и спускать часть парусов. При такой погоде нам бы не пришло в голову подбирать пустой ящик.

Чем дальше мы продвигаемся на север, тем крепче становится бриз. На светлом небе — ни облачка, но горизонт покрыт легкой изморосью. Это атмосферное явление придает величие закатам Северной Африки, которыми неизменно потчуют туристов на фоне классических декораций пирамид Эль-Гизы.

Пасмурная погода мешает мне разглядеть контуры гор и определить свое точное местонахождение. Вот уже шесть дней мне не удается опознать ни одной горной вершины. То, что я вижу, расходится с лоциями. Так, я читаю: «сосцы», «острый пик», «стог сена» и т. д. и вижу в пределах указанных координат совершенно иные очертания.

Но мои расчеты точны. Несомненно, я нахожусь на широте 24°15'. Вскоре я должен узреть Санганебский маяк, установленный прямо в море на выступающем из воды рифе.

Вечером, лишь только солнце исчезает за горами, на багровом небе вырисовывается силуэт горного массива с «сосцами», «острыми пиками» и прочими атрибутами, которые я безуспешно искал позавчера. Следовательно, я отклонился к югу на сорок миль! Мое капитанское самолюбие уязвлено, и шестьдесят проделанных в воображении миль повергают меня в уныние. Можно подумать, что коварная рука вмиг отшвырнула меня назад. Я дорожу своими расчетами, но не до такой степени, чтобы признать, что горы Эльбас переместились в другое место. А что, если я… перепутал день?

Я проверяю свои предыдущие расчеты и вижу, что уже восемь дней определяю координаты с разницей в сутки. Я пометил день отправления 10 июля вместо девятого. Поскольку разница между углами солнечного склонения составляет примерно 45', я все время держался на сорок пять миль севернее. Моя честь спасена, и нужно поскорее забыть об этом разочаровании.

Мы увидели Санганебский маяк, возвышающийся на рифе подобно статуе, одетой в клетчатое черно-белое платье.

Еще через три дня мы заметили в полночь свет Братьев.

Прошло две недели, с тех пор как мы покинули остров Бадур, и воды осталось лишь на восемь дней, несмотря на то, что мы расходуем ее очень экономно. Нужно пополнить наши запасы, до того как мы войдем в Суэцкий пролив, где нам придется избегать контактов с местным населением. Я решил отправиться к аравийскому побережью, где мне нечего опасаться. У подножья Антарских гор должна быть вода.

Но не следует забывать, что на море нельзя ничего предвидеть заранее. Как только мы легли на левый берег, ветер переместился на север. Мы с трудом удерживаем теперь северо-восточное направление, и нас все больше относит течением на восток, в сторону Джибути. Какая досада! Нужно повернуться к ветру другим бортом, но это не помогает. Ветер крепчает и превращается на рассвете в ураган. Море покрывается короткими злыми волнами, и с северо-запада наступают огромные валы. Судно качает, и волны смывают с палубы все, что мы не успели закрепить. Море уносит печь, оставшуюся на баке, вместе со свежеиспеченным хлебом. Теперь нам снова придется долго питаться финиками и зерном, размоченным в воде. Но самое худшее произошло внутри судна: лопнула двухсотлитровая бочка, обручи которой разъела ржавчина, и вся вода вытекла наружу. Теперь на борту остается лишь двадцать пять литров. Медлить больше нельзя: надо как можно скорее добраться до маленького египетского порта Кусейра, расположенного рядом с Братьями.

Братья — это два плоских мадрепоровых островка в открытом море, на одном из которых установлен маяк. Я решил было попросить воды у его смотрителя, но в такую погоду нечего и думать о приближении к скале, о которую с ревом разбиваются пенящиеся волны. Если бы море было спокойно, можно было бы попробовать подойти к какому-нибудь пароходу, но сейчас это тоже немыслимо.

Итак, придется заходить в Кусейр. Это египетский порт… значит, там есть таможня, которая должна произвести досмотр моего судна. Подобная перспектива внушает мне такую тревогу, что я собираюсь отказаться от своей рискованной затеи. Может быть, лучше повернуть назад и поискать воды где-нибудь на аравийском побережье? Однако, вспомнив, какой дорогой ценой мне досталась победа над ветром, я все же иду на риск, убеждая себя в необходимости этой дерзкой выходки. Если я выиграю поединок с таможней Кусейра, у меня в руках появится козырь, который убережет меня от опасности в случае нежелательных встреч в проклятом Суэцком канале, протянувшемся на сто восемьдесят миль. Кроме того, если по прибытии в Суэц на моем патенте не окажется ни одной транзитной визы от самого Джибути, это покажется крайне подозрительным для небольшого парусника водоизмещением в двенадцать тонн. Конечно, сегодня такое было бы в порядке вещей, с тех пор как Ален Жербо ввел моду на одиночные путешествия под парусом. Но в то время, когда еще никто не читал «В одиночку через Атлантический океан» и другие подобные путевые заметки, я рисковал привлечь к себе нежелательное внимание.

Сначала я хотел пристать к берегу в каком-нибудь пустынном уголке и спрятать там мой груз до встречи с местной таможней, но в этих местах берег совершенно гол, и, если меня заметят, чье-нибудь любопытство может меня погубить.

Придется снова идти навстречу опасности и, не раздумывая, ставить все на карту.

Отогнав от себя сомнения, я решительно вхожу в порт, крошечный порт, в котором умещаются лишь несколько каботажных судов. Деревня или, если угодно, город — не что иное, как скопище полуразвалившихся лачуг. На пристани выделяется большое желтое здание с широким входом. Рядом с ним — будка часового да два старых чугунных, повернутых в сторону моря орудия на посыпанной гравием чистой площади, обнесенной тумбами с цепями. На этом классическом фоне проходит деловая жизнь порта.

При виде этих достопримечательностей, на которых словно начертано: «Оставь надежду всяк, сюда входящий», у меня, как всегда, возникает желание немедленно удрать обратно в море. Бог знает, какая разновидность канцелярских крыс прячется от солнца за этими желтыми стенами!

Два больших корабля с приспущенными парусами дремлют у причала. Прибытие моего судна, оснастка которого отличается от местной, под редким или вообще невиданным здесь французским флагом приводит городок в возбуждение. Набережная вмиг заполняется эфенди в фесках, с выправкой полицейских. Они суетятся, расхаживают по причалу и наконец садятся в шлюпку, направляясь к нам.

Это санитарная служба. Молодой врач-египтянин усаживается на корме и с важным видом обращается ко мне по-английски — единственном языке, подобающем, по его мнению, благовоспитанному чиновнику. Я спрашиваю его с кроткой извиняющейся улыбкой, говорит ли он по-французски или арабски. Он смотрит на меня изумленно, а затем тоже расплывается в улыбке и теряет всю свою строгость, видимо, несовместимую с упомянутыми мной вульгарными языками. Да, он немного говорит по-французски.

Двое мужчин, поднявшихся на борт, тщательно обрызгивают палубу жидкостью с неприятным запахом фенола. Эта странная процедура проделывается со всеми судами перед входом в канал и обходится им весьма дорого. Но я готов снести все — вонь фенола, пошлину, которую меня заставят заплатить, и все другие происки санитарной службы. Я готов принять все это с благодарной улыбкой, лишь бы не трогали мои ящики. На прощание врач любезно сообщает мне как о приятном сюрпризе, что сейчас прибудут таможня с полицией. Черт побери, я не представлял, что этот порт до такой степени кишит бюрократами! Жаль, что я так поздно заметил желтое здание, иначе я дал бы задний ход.