Песню мы проигрываем, может, раз десять-двенадцать. И каждый раз я всех поздравляю. После каждого исполнения Патрик встаёт и делает беспорядочные резкие движения. Это потому, что он счастлив. Он испытывает какой-то особый вид счастья, настолько чистого и простого, что оно разбивает мне сердце. Я вряд ли когда-нибудь был так счастлив, по крайней мере, я этого не помню. Софи продолжает пялиться в пустоту, но она играла. Я слышал, а это уже победа. Джо-Джо теперь смеётся. Его смех — это один из самых приятных слышимых мною когда-либо звуков, и я не могу не улыбаться ему в ответ.

Иногда по окончанию занятий мне не хочется с ними прощаться. Сегодня я чувствую это особенно остро.

Вернувшись домой, я вступаю в это, хотя не знаю, во что именно. На первый взгляд — вроде, яблочный сок, собравшийся лужицами в канавках между кафельными плитками на кухне. Но с таким же успехом это может быть и моча. На самом деле я не хочу знать. Достаю несколько бумажных полотенец и сканирую взглядом кухню: в раковине на горе немытой посуды лежит промокшая вафля, пакет молока греется на кухонном столе рядом с открытой банкой арахисового масла с торчащим из неё ножом, дверь холодильника открыта.

Закрываю холодильник и нагибаюсь вытереть пол, когда вижу несущегося ко мне через всю гостиную Ноа.

— Лобелт! — пищит он и я понимаю, что он напуган. — Тёте Уитни нужна помощь.

Он хватает меня за руку и тянет в сторону родительской спальни. Я бросаю бумажные полотенца на кухонный стол и с чувством страха иду за Ноа.

В коридоре вижуФрэнни — ей двенадцать, и она старшая среди моих двоюродных братьев и сестёр. Она с побелевшим лицом прижимается к стенке, и я в страхе думаю, какой ужас нас там ждёт. В изножье кровати сидят, тесно прижавшись, близнецы — Мэтью и Марк. При моём появлении они поднимают на меня полные слёз и надежды глаза.

— Роберт, это ты? — кричит тётя Уитни из ванной.

Я чувствую, что в ванной случилось что-то ужасное, и внутренний голос кричит: «Я не хочу быть частью этого!». Но выясняется, что всё не так плохо. Отец сидит на полу душевой, опираясь на спинку пластикового стула, склонив лоб на изгиб руки, глаза закрыты. На колени наброшено полотенце.

— Ты где был? — спрашивает требовательно тётя Уитни.

— Пап, ты в порядке?

— Он съехал со своего стула в душе, — говорит тётя, входя в кабинку с отцом и хватая его за голые плечи. — Убери стул и помоги мне его поднять.

— Где мама?

Она внезапно поворачивается ко мне, и я испуганно вздрагиваю.

— Я не знаю, куда ушла твоя мама. Но она, чёрт побери, не там, где должна быть. Твой папа здесь, на полу душа, уже двадцать минут.

Прижимаясь к дальней стенке душа, поднимаю стул над головами тёти и отца и закипаю от несправедливости сказанных слов. Она не имеет права критиковать маму. Мама заботилась об отце все эти годы: когда из-за приступов он не смог водить машину, возила его везде, куда он хотел, сопровождала его во время бесконечных походов к докторам и на МРТ, ходила за лекарствами. Это она поддерживала семью, потому что он не мог. Это она платила по счетам и заботилась обо мне и о доме, потому что он не мог. Это она была тем, кто удерживал семью вместе, но я ни разу не слышал от них слов в благодарность маме или в её защиту. Как будто она — наёмный работник.

— Ты где был? — повторяет отец голосом, полным боли.

Иногда я чувствую себя незаконнорожденным ребёнком. Убираю стул с дороги в угол. Видя уставший взгляд отца, понимаю, что у него сильно болит голова.

— Нужно было сдать тест, а потом у меня было занятие.

Он хмыкает. Я понимаю скрытый смысл этого мизерного движения воздуха из его рта и чувствую, будто меня ударили ножом в живот. Крепко обхватываю отца и поднимаю на ноги. Он весит почти девяносто килограммов. Отец слаб, но выпрямившись, ему удаётся немного опираться на здоровую ногу. Тётя Уитни берёт его с одной стороны, я — с другой, и мы вместе почти тащим отца обратно в спальню.

Я чётко осознаю, что его полотенце осталось в ванной и снова начинаю злиться. Теперь уже на тётю Уитни, которая не защищает его частную жизнь, на тётю Оливию, которая сплавила сюда своих четырёх детей и исчезла, и на отца, за то, что он не может умереть с достоинством.

Я несправедлив. Я знаю.

— Где тётя Оливия? — спрашиваю я, укладывая отца на кровать. Тётя Уитни поднимает его ноги на матрац.

— Она на дежурстве. Ей нужно было бежать в больницу. У одного из пациентов с тонзилэктомией открылись раны и его повторно оперируют.

— Если она на дежурстве, то почему тогда не оставила детей с дядей Томасом?

— Ты знаешь почему, — отвечает она, резко поднимая голову. — Твоя тётя Оливия и я проводим вечера в заботах о твоём отце, потому что ты и твоя мама слишком заняты своими делами, чтобы делать то, что положено. Поэтому, я не хочу ничего слышать. Ясно?

У меня просто нет слов.

Четырёхлетние близнецы запрыгнули на другую сторону кровати и теперь хихикают, а Фрэнни, прислонившись к изножью, внимательно рассматривает мужскую физиологию.