Шрифт:
— Налей еще вина, господину генералу.
Коррон посмотрел на канцлера мутными глазами. Потом обратился к слуге:
— Ландо, мой мальчик, — Ландо, будучи старше всех присутствующих, учтиво улыбнулся, — Ландо... — повторил генерал, — почему не ты, сын священника и благородный человек, почему не ты канцлер Великой Империи, а этот потомок грязных, продажных эркуланских бродяг?
— Великий Иллар! Сколько эпитетов...
Коррон залпом допил остатки вина и рухнул на пол. Через мгновенье стены башни стрясал могучий храп. Откуда-то появился Гримальк и засуетился возле генерала. Он попытался взвалить спящего себе на спину, но потерпев неудачу, принялся запихивать ему под голову подушки с разбитой кушетки. Патео, перегнувшись в кресле, нашарил у камина полено и швырнул его в лейтенанта:
— Тебе же сказали, пошел вон!
Из темноты появился Весельчак и, небрежно отпихнув адъютанта, поднял храпящего Коррона, как пушинку и закинул себе на плечо. Потом с готовностью посмотрел на канцлера.
— Весельчак, отнеси генерала в его покои... Только осторожно, старайся не попадаться на глаза придворным...
— Подожди... — Патео смотрел прищурившись на молодого адъютанта Коррона. — Лейтенант Шуль, как управитесь с генералом, найдите полковника гвардии Краста, и передайте ему, что бы завтра же, лейтенанта Грималька, сына маркиза Им-Кейля, перевели в арион Зеленых Призраков, в Вилайяр. Я думаю, что там его научат быстро соображать...
24.
Слепой вслушивался, как тяжелые капли размеренно падают, обтачивая острый обломок скалы. Так и он, долгие годы ронял капли своего влияния, обтачивая острые углы этого мира. Но камень по своей природе прост. Он либо лежит, безвольно подставляясь беспощадной воде, либо, сдвинутый какими-то непонятными ему силами, летит в пропасть, что бы разбиться на тысячу осколков.
Люди оказались ненамного сложнее. Когда-то, будучи совсем молодым, он думал, что стоит лишь немного преложить усилий, и этот мир сам рухнет. Но человек инертен… Большинству достаточно того, что они имеют, и всякое стремление навязать что-то лучшее, всегда воспринимается, как попытка отобрать последнее. Люди глупы. Он понял это слишком поздно, когда многие шансы были уже упущены. Теперь, оставалось лишь, надеяться на жестокость и нетерпимость. Человек не хочет думать о том, что его сосед рисует прекрасные картины. А вот если человек узнает, что его сосед выращивает в подвале отвратительных крыс, то у него сразу появятся чувства. Ненависть, удивление, может даже уважение... И на этих чувствах можно играть.
Когда-то, когда Империей правил глупый Зигфрид, а Аведжией слабовольный Вильгельм, он шел напролом. Он ввязывался во все восстания и войны, убивал, подкупал. Предавал…
Но его усилия были тщетны... Аведжийцы прятались за стенами своих чудовищных замков. В Империи властвовал Россенброк... Не всемогущий, нет... Великий Канцлер был умней всех правителей, банкиров, священников вместе взятых. Непостижимо, но оставаясь при Зигфриде в тени, канцлер умудрялся даже не видя противника, отражать самые жестокие и продуманные атаки.
Сейчас Россенброк слишком стар. Он по-прежнему крепко сжимает бразды правления в своих немощных руках, и власть его велика, как никогда... Но годы его уже не те… Еще один опасный противник — страшный человек, с нечеловеческим лицом, с далекого Запада, интересуется только Латерратом. Время великих политиков проходит. Возвращается славное время великих правителей. Молодой Император умен и решителен. Молодой Великий Герцог Аведжийский умен и своенравен. Фердинанд Восьмой превосходит своими амбициями даже своего деда, Великого Герцога Адальберта Шестого, прозванного за энергию и настойчивость Неугомонным. Фердинанд из тех правителей, что способны поднять цивилизацию на недосягаемую высоту, или подтолкну её к самому краю пропасти...
Слепой воодушевлено потер руки. Эти двое сделают все сами... Ему лишь, придется их немного направить. Он встал с трона и безошибочно обходя чаши с водой направился к бронзовому колоколу.
25.
Тревожная ночь медленно перетекала в хмурое утро, мокрое и неопрятное, как старуха-лавочница. Россенброк, размышляя о прошедшей беседе с легатом архиепископа Новерганского, мерил шагами кабинет, от окна к камину, и обратно. Отец Бонда привез обнадеживающие вести.
Его святейшество Гумбольдт Первый по прежнему поддерживал канцлера. В отличии от Архиепископа Дрирского Вальтера, который считал, что благосостояние церкви зависит только от божественного повеления Иллара, мудрый Гумбольдт справедливо полагал, что благосостояние церкви зависит в первую очередь от расположения правящего Дома, и только потом — от всего остального. На его стороне находились епископы Траффина и Люции, что сильно облегчало канцлеру вести, порой необходимые, переговоры с главой церкви. Но, глава Церкви Вальтер Дрирский был стар, упрям и удивительно глуп. Всего себя он посвятил очищению земли от скверны, и поэтому на Божественной Площади в Дрире не угасали костры Веры. К тому же архиепископ был жаден и труслив, и когда градоначальник Маэнны и Граф Норкский, обеспокоенные разгулом святых палачей на своих землях, пригрозили Дриру торговой блокадой, Его Святейшество Вальтер Второй ограничился лишь скромной анафемой. Он так и не оправился, от того страшного удара, когда во время последнего Форума Правителей беспомощная возня архиепископа, издавна поддерживающего короля, утонула в обширных интригах и хитросплетениях Атегатта и Аведжии.
Россенброк тяжело вздохнул, и уселся за стол собственноручно писать ответ Гумбольдту Новерганскому. Дописав письмо до конца, он вытащил из кармашка камзола крошечную золотую печать. Потом, словно усердный ученик писаря, тщательно посыпал бумагу чистейшим песком и, подождав немного, специальным скребком смахнул песок в корзину.
В тот момент, когда он старательно дышал на печать, в кабинет неслышно вошел Ландо с завтраком и утренними донесениями.
— Я не скажу тебе, старый друг, доброе утро, потому что, утро отвратительное…