– А это тут причём?

– Обида – это способ управления близкими. Когда ты обижаешься – ты показываешь окружающим, что их поведение тебя не устраивает. Если они тебя любят или хорошо относятся – они изменят поведение и постараются в будущем не повторять его. Если же остальным на тебя нассать – хоть изобижайся весь, а ничего не выйдет. Так что смысл мне обижаться на тебя? Ты мне никто, и максимум, что я смогу добиться обидой – это ты перестанешь меня лечить. А было бы обидно умереть, когда появился реальный шанс выжить.

Ишь, разговорился, подумал Деркач. Видать, и впрямь выздоравливает. Хорошо бы. Он не испытывал к хоренам никаких чувств, это правда. Но не хотелось бы, чтобы Хацис умер. Просто так. Нипочему. Солнце, однако, садится! Надо бы на ночлег устраиваться. А где?

– Надо бы на ночлег готовиться. Как бы вас так в дом занести, чтоб никто не увидел?

– А зачем в дом? – удивился Урлух.

– А тебе обязательно в доме ночевать? – поинтересовался Хацис.

Деркач подумал.

– А разве тебе не лучше будет в доме?

– Ничуть. Я вообще прекрасно здесь переночую. Мне абсолютно всё равно, где лежать!

– А я тоже могу спать рядом! – заявил Урлух.

Хацис посмотрел на своего родича, дёрнул ухом, но ничего не сказал.

– А если ты хочешь есть, – Хацис посмотрел на человека, – то Урлух вполне способен накормить нас всех.

– Люди не едят мышей, – виновато сказал Урлух.

– Мышей? – изумился Иван. – А вы что, едите?

– А почему нет? Вы же едите птиц? И крыс.

– Крыс мы не едим!

– А нутрий?

– А нутрия разве крыса?

– А ты не знал?

– Может, и крыс едят, – задумался Деркач. – Ну, наверное, если бы сильно с голодухи, я бы тоже мышей бы ел. Просто не задумывался, что их есть можно.

– Вы, люди, часто не задумываетесь о самых простых вещах. О цвете вашей шерсти. О красоте ваших тел. О запахах. Даже о том, кто из вас кого любит.

– Может быть, может быть, – Деркач опять задумался. На этот раз о том, что привычные ему вещи и уклад этих вещей – это просто привычка. Например, одежда. Для любого человека одежда – это нечто, само собой разумеющееся. Как руки. Руками что-то делают. Шьют, берут…. Едят. У хоренов – не руки. Не лапы, но и не руки. Ими можно что-то делать, он сам видел. Но не с такой ловкостью, как это делают люди. И какое же это счастье: иметь руки, а не лапы! Никогда не задумывался. Одежда для людей – это красота, нарядность. Даже так и называется «наряд». Особенно женская. А для хоренов – наоборот. Да нет же! Всё точно так же! Не имеешь красоты тела – наряжайся! Это что же получается? Получается, что все люди безобразны?

– Это что же, мы, стало быть, безобразные?

Урлух фыркнул, а Хацис посмотрел на человека с та-аким интересом!

– Да, это именно так. Вы все – безобразные. Потому что одетые.

– А если разденемся – будем красивыми?

– А сам-то как думаешь?

– Есть же такие, которые красавцы прямо!

– Есть, – не стал спорить Хацис. – Но, как и среди хоренов, они редкие. Просто мы стараемся. Стараемся достичь красоты, не стесняемся её. И если удаётся – стараемся передать её потомкам, увеличить красоту нашей расы. А вы – стесняетесь и прячетесь. Поэтому наша раса – красивая, а ваша – безобразная.

И чуть прищурился, глядя на возницу снизу вверх.

Деркач опять отвернулся, глядя на дорогу. Мы безобразны, думал он. Господи, а ведь мы дети Твои! За что же ты сделал нас… такими? И сам же себе ответил: не Господь, но мы сами себя такими сделали. А Господь сотворил людей по образу и подобию своему. Интересно, насколько же прекрасными были Адам и Ева?! Ему вдруг безумно захотелось посмотреть, взглянуть хоть одним глазком, каковы были из себя первые люди? Которым не приходилось прикрывать наготу никакой одеждой. Ибо они были прекрасны! И как же подл был змий, который эту красоту обозвал пошлостью, отчего первенцам творения пришлось прикрываться фиговыми листками. Мысли убежали куда-то далеко, Деркач пытался понять, а являлось ли неприятие собственного тела отказом от Творца? Может быть именно в этом заключался первый конфликт Бога и людей? А вовсе не в каком-то там яблоке, на которое всем было начхать? Ведь Бог создал людей прекрасными, а они устыдились этого. И неизбежно попытались «улучшить» совершенное. А как можно улучшить совершенное? Только испортив его! И уж кому-кому, а Создателю это было известно лучше всех. Господи, прости нас, грешных!

Деркач вдруг понял, что не понимает, где едет.

– Эй! А мы правильно-то едем?

– А разве нет? – Хацис попытался приподняться и со стоном рухнул обратно.

– Лежи! – прикрикнул на него Урлух. Подскочил и сел рядом с Иваном. – Ты помнишь, что тебе тот мужик объяснял?

– Да помню, конечно! Он сказал, что на город будет широкая дорога, а на какое-то их село – узкая. Вот было уже или нет?

– Ну, ты же ехал, я и не смотрел на дорогу!

Они начали оглядываться.

– Едем дальше?

– Не стоять же! Конечно!

Когда усомнился в выборе дороги – всё кажется неправильным! Но, поскольку ориентиров нету – то и решить сомнения никак не получается.

– Надо бы у кого-нибудь спросить, – решил Урлух.

– Может, лучше не надо?

– Почему? – Лис повернулся и направил на человека левое ухо.

– Мы, всё-таки, скрываемся. Вот поедут за нами слуги вот этого вашего – и сразу найдут. А так – никто не знает, где мы.

– И мы сами не знаем, – подал голос Хацис.