Он помял в пальцах сигарету, понюхал ее, затем достал зажигалку и опять понюхал — всю пачку. Горький, одурманивающий запах крепкого табака. «Гашиш? Опиум? Табак?» — из «крокодильских» международных карикатур. Что-то такое вспоминалось. Он оглянулся на блондинку — та казалась озабоченной. И он решил подумать, что она — проститутка.

Она стоит на углу кафе («кафешантана»!) и торгует своим телом.

Своим трепетным, нежным телом — и торгует, понимаете?! Кирилл высек искру и прикурил — с первого раза, опытно. Не раскашлялся. Своим женским телом. Точнее, дает напрокат. Вы платите деньги, обязуетесь вернуть все в сохранности и… И все! Дальше оно временно ваше.

(Конечно, лучше бы иметь собственную крепостную пастушку, но увы! А проститутки существуют в реальности.)

То есть! Вы не учите уроков, не ходите в школу, не готовитесь к экзаменам, потом не сдаете их. Не поступаете в институт. Не ездите на картошку. Не сдаете зачетов и не участвуете в самодеятельности. Вы не получаете ни красного, ни синего диплома, не едете на три года в Красноозерск. В Красногорье вы тоже не едете и не заводите там кислого приятельства с комендантом общежития. Впоследствии вы не участвуете в борьбе за работу и жилплощадь в Свердловске. Это был раз.

Два: после всего этого вы не встречаете у друга незнакомую симпатичную девушку, которая вами вовсе не интересуется, не… Ничего «не»!

Но вы берете проститутку за руку, совершенно нахально трогаете за голую теплую нежную ладонь, и она не отдергивает ее — она невозмутимо и бесстыдно смотрит на вас своими — жирно, вульгарно, неприлично! — накрашенными синими, бездонными, ласковыми глазами. Вы хапаете ее за талию, а она — равнодушна или даже улыбается. Серьезно! И вы можете потом посадить ее напротив себя, и она не скажет, что ей с вами скучно, она — вот эта обворожительная прелестница, которая красивее половины (или всех!) девочек в классе, — она сделает вид, что так и надо, или будет, ласточка, щебетать что-нибудь. Можно взять ее ручку в свою, любоваться пальчиками, как вещью, перебирать их своими корявыми паклями, и она не покажет вида, что это нелепо и противно. И не только удара по морде, а — ни-че-гошеньки вам не будет, когда вы насильно снимете одну или обе хрустальные туфельки с ее женских, неприкосновенных, ножек. Не будет ничего, кроме того, что она будет разута. И раздета.

Нет, постойте-ка, молодой человек! Вы этого не прочувствовали. Вы прочувствовали, что она разута, не спорю, это вы представили себе живо, как в кино: стук туфелек о пол, одна из них перевернулась вверх каблуком. Она пошевелила освобожденными маленькими пальчиками, на одной из розовых пяток — квадратик грязного лейкопластыря, да, не спорю. Но ваше «раздета» — пустое слово, в нем ничего, кроме букв. Так не пойдет. Поехали снова.

Итак, одна из них перевернулась вверх каблуком. Раздеваем снизу? Нет, блин, с растрепывания волос! Еще спрашивает, дурак. Значит, снимаем колготки… она в колготках? Ну конечно — в сеточку! А-а, вот и неправильно разута! Колготки скользкие, туфельки соскользнули с легкостью, они не переворачивались, а встали рядышком, не было никакого пластыря. Ну-с, теперь поднимаем подол у платья…

Внутренний голос воскликнул:

— Ого! Ты уверен, что способен, способен? Задрать юбку у настоящей живой блондинки? Хотя бы даже мысленно.

— Можно… Ну, не знаю… можно не задирать, а залезть руками под юб… руками под… под… под…

— Видишь, ты не можешь даже произнести, как же собираешься сделать это?

— Ну, пусть она снова будет без колготок!

— Ну пусть.

— Тогда ведь, я знаю, надо снять с нее нижнее белье, правильно? А если у нее… кха-кха!.. если она без… кха-кха-кха! (Проклятые рудники.)

Но она даст себя поцеловать.

Да! Можно наклониться к ее лицу, и она не отпрянет, хотя прекрасно знает, для чего ты, Кирек, наклоняешься. Густые накрашенные ресницы, трогательно курносая. Она смотрит в глаза и дышит. Ты чувствуешь дыхание, конфетный запах косметики, помада блестит на пухлых чувственных губах. Ты приближаешься… и впечатываешь свои губы! В ее… горячие. Влажные. Нежные. Встречные. Всем и всякому доступные. Женские… Короче — эти. В смысле, что, конечно, эти, а не те, но эти самые.

…Наркотик «не котин» (потому что не котировался среди серьезных знатоков) всасывался из крови в мозг прямо через легкие и заставлял дрожать и переливаться огни большого картонного города, бумажный ветер перебирал волосы блондинки — весьма, весьма картонной проститутки. Сгущалась фломастерная тьма… и голову повело, а ноги стали блаженно тяжелыми… наркомафия, да…

Он достал фляжечку и глотнул. Поправил висевший на ремне фотоаппарат.

Да, у Кирюши был с собой фотоаппарат. И блокнот. Чтобы наблюдаемую природу описывать и фотографировать. Он даже подумывал, не взять ли с собой также альбом и акварели, но рассудил так, что это уж в другой раз. Вот он вкратце изучит местность, и уж тогда. Потому что для написания акварелей, как известно, нужны мольберт, палитра, складной стульчик и огромный полосатый зонт. И если он возьмет все это, товарищи его не поймут. И это бы еще ничего, так ведь еще осмеют и оплюют. И это бы тоже еще ничего, но они ведь, подлецы, откажутся помочь все это нести, а одному не осилить. Поэтому он оставил мысль о пленэре до лучших времен, а также о собирании гербария, минералогической коллекции и сачке для ловли экзотических насекомых, и взял только самое необходимое для писателя-натуралиста. И то было громоздко. Блокнотик-то еще ничего, но вот фотоаппарат «Зенит» с телескопическим объективом — ого-го! И то и другое в двух отдельных кожаных чехлах, потом надо собирать.

Потому что раз уж ты едешь на дикую натуральную природу — веди себя как подобает: делай снимки и записи. Разумеется, Кирюшу нисколько не прельщала известность писателя-натуралиста, как какого-нибудь там Пришвина или Чарушина. Он мыслил свое литературное призвание в куда более грандиозных масштабах. Заставить Вселенную содрогаться, а не описывать червячков и козявочек. Однако! Однако и великий Гете был выдающимся ботаником. И мятежный Лермонтов был прекрасным живописцем — не единым только словом же живописал мятежный Лермонтов, но и кистью. Аксаков с Тургеневым тоже типа того. А Эдгар По вообще был асом по части изучения раковин моллюсков. Конхиологом был, можете вы себе это вообразить? Мы, к слову сказать, не можем. Леонид Андреев, кстати! Кстати, Леонид Андреев! Ведь вот именно Леонид Андреев был и видным для своего времени фотографом, да еще в какой технике работал! В сложнейшей технике цветной фотографии! Это и сейчас-то не всякий решается, а Леонид Андреев еще когда! Кирюша, например, не решается. Там и пленку особую, и что-то надо в каких-то, говорили ему, трех проявителях проявлять, трех водах промывать и трех фиксажах фисксировать, как в сказке. Кирюше и с черно-белой фотографией возни казалось вполне очень достаточно. А вот Андреев — еще черт знает когда, до революции, решался! Одно слово — гений. Ну, правильно, гений — он во всем гений. И Кирюша вот тоже — он тоже во всем. Во всяком случае, старается.