Вечерами мы болтали, даже не помню о чем. О ерунде.

– Нюш, скажи… А вот ты пришла именно ко мне. Почему?

– А что, мешаю, да? – и сразу испуганные глаза, вот-вот рванется вещи собирать.

– Да нет, ну что ты, в самом деле, я просто так спрашиваю, ну… Да живи ты сколько хочешь…

Она выдыхает и мгновенно успокаивается – верит.

– А что тебе непонятно-то? Что – почему?

– Ну… У тебя своя жизнь, свои друзья. Мало ли. Неужели среди них – никого…

– Дело совсем не в этом.

– А в чем? Я и спрашиваю…

– Ты – хороший.

– Это ты ошибаешься, точно. Это не про меня.

Она уставилась на меня исподлобья, вот-вот полезет драться, защищать меня от самого себя.

– Ты добрый. Ты не врешь. Ты не такой, как другие.

– Я вру, и еще как! И часто. А доброта моя… Ну, может, зла прямо такого во мне и нет, но и доброты особой…

– Ты мне не врешь, понимаешь? Мне. И все, мне достаточно. И со мной ты добрый. И открытый. Я же для тебя тело – картина – девочка. Не больше. Но и не меньше. И ты этого никогда не скрывал, не требовал от меня больше, чем получаешь. Не пытался взять больше, чем я отдаю. Ко мне ты добрый, а что еще надо…

Она пожимает плечами, и я утыкаюсь ей в шею. И думаю о том, как я буду жить без нее дальше, если она…

Когда она снова пропала, я затосковал.

Сначала я пытался завалить себя работой, потом поехал к ней домой – в ее квартире жили незнакомые люди. А потом работа закончилась, и я начал пить. Сначала понемногу, но в одиночку, а дальше…

Весна пришла серая и слякотная, жить не хотелось.

Ню появилась в конце апреля – исхудавшая и какая-то встрепанная, как воробей. Влетела и повисла у меня на шее.

– Гоша!

И увидела пустые бутылки…

Она набрала полную ванну и засунула меня туда. Следом и себя. Так я и отмокал – постепенно. А когда более-менее отмок и попытался ей улыбнуться – заплакала…

– Почему ты пьешь?

– Мне пусто.

– Что такое пусто? Чего тебе не хватает?

– Тебя.

– Ты врешь!

– Тебе – нет. Тебе я не умею…

– Больше не пей!

– Больше не уходи…

– Раз ты просишь, не уйду.

– Я хотел тебя найти. Я пытался…

– Напрасно. Раз не прихожу, значит, так надо.

– А что с квартирой? И этот, как его, Алик? Что с ним?

– Все в порядке, Гоша. Квартиру я продала. А Алик… Его я убила.

– Что ты сказала?!

– Что я его убила.

– Нюша…

– Что?

– У тебя с головой – как?

– Как всегда. И вообще, теперь все хорошо…

– Теперь?

– Да. Теперь я смогу к тебе приходить, когда захочешь. Хочешь – рисуй, а хочешь…

– А раньше нет?

– А раньше мне надо было долг вернуть. И много разного другого сделать…

– Вернула?

– Да, весь, до конца. И еще кое-что осталось, могу не работать. Так мне приходить?

– Нет, не надо. Не приходи…

– ?..

– Ты просто не уходи. Не уходи – и все. Совсем…

Она осталась…

– Нюша, я сегодня поздно…

– Хорошо, я дождусь.

– Не надо, ложись спать, я тут сам…

– Хорошо.

Вернувшись, я находил ее спящей, свернувшись калачиком на узкой кушетке, прямо у входной двери. Рядом, на этюднике – клубника и плитка шоколада.

Я брал ее на руки и нес в постель.

– А шоколад-то зачем?

– Чтобы грустно не было.

– А клубника?

Улыбается…

– Клубника для запаха.

– А почему у двери, тоже, чтобы грустно не было?

– Нет… – смотрит.

– А почему?

– Чтобы, как собака хозяина…

– Ох, Нюша… Нюша… ты…

И никогда ни одного вопроса. Ничего.

Так не бывает.

А летом мы снова уехали в Крым.

Я не хотел брать с собой этюдник и краски. Потому что не хотел писать. В том числе и ее, Аню. А может быть, ее прежде всего… Наверное, просто боялся, что если еще раз…

Она меня, конечно, уговорила. И даже тащила на себе здоровый, тяжелый, полный кистей и тюбиков с красками, этюдник до самого вокзала.

Я не мог ее рисовать, я не мог ее подчинить. Она никогда не спорила, покорялась во всем, глядя на меня снизу вверх или, наоборот, сверху вниз преданными, только что не собачьими глазами, и всегда все выходило по ее. Я это видел, понимал и ничего не мог поделать. Она была сильней. Я был ей не нужен. Она светилась – сама…

А сад нас помнил. Мы навещали его раз в два-три дня, уносили с собой яблоки и этот дурманящий плодовый запах…