— Вы уверены?

— Насколько в данной ситуации вообще можно быть уверенным. Все-таки забавная коллизия получается, господа. Наш приятель из грядущего, всячески открещивается от участия в этой войне и совершенно не скрывает своего отрицательного к ней отношения. Тем не менее, он регулярно оказывается в гуще событий и совершил для освобождения балканских славян, куда больше чем мы — трое добровольцев, вместе взятые.

— А ведь верно, — улыбнулся Алексей, — даже если то, что рассказывает о его похождениях Шматов, правда всего лишь на одну десятую, все равно он постоянно рискует жизнью и подставляет грудь под пули.

— При том, что он терпеть не может эту фразу про грудь и пули, — засмеялся Николай.

— Мне кажется дело совсем не в этом, — задумчиво сказал Гаршин, после минутного молчания. — Мне приходилось встречать таких людей ранее. Им все равно за что выступать на словах, лишь бы идти против течения. Если все будут кого-то хвалить, им непременно нужно будет его отругать и наоборот. Полагаю, что на самом деле, вашему другу далеко не безразличны цели этой войны, но он никогда в этом не признается на словах. Хотя на деле сделает все для ее успеха.

— Вы тоже заметили этот дух противоречия? — воскликнул Лиховцев. — Я как-то сравнил его с все подвергающим сомнению Базаровым из романа Тургенева.

— Любопытно, и что же он ответил? Хотя вряд ли он его читал…

— Вот уж ничуть! Как это ни странно, но Дмитрий оказался вполне знаком с этим произведением, хотя и сделал из него крайне превратные выводы.

— И какие же?

Но тут на дороге показалась колонна возвращающихся с поля боя солдат и разговор прекратился сам собою. Сначала шла рота нежинцев, за ними следовали подводы с ранеными, потом и тех и других обогнали на рысях казаки и ахтырцы. Полковые врачи во главе с Гиршовским бросились на помощь к пострадавшим в деле, прямо на месте оказывая им помощь, не разделяя между собой ни русских, ни турок. С последними, впрочем, церемонились куда меньше. Разве что тяжелораненному вражескому военачальнику Азизу-паше уделили довольно много внимания. На этом особенно горячо настаивал полковник Тиньков, лично захвативший его в сражении. Да и от генерала Тихменева приезжал адъютант справляться о самочувствии высокопоставленного пленного.

Были серьезно пострадавшие и среди русских офицеров. К примеру, капитан Гнилосыров был ранен в бок, капитан Княжин дважды в левую ногу, но больше всех пострадал капитан Николаев, поведший свою роту в штыки, получил в общей сложности четыре ранения и все равно остался в строю до самого конца дела. Некоторые офицеры не без зависти говорили, что он теперь непременно получит орден Святого Георгия. Ванечка Линдфорс тоже отличился, получив неглубокий порез щеки от неприятельского штыка и сломанное ребро от приклада, так что, принимая во внимание его геройство в бою, следовало ожидать Анненский темляк на саблю. А вот Михау возвратился невредимым и каким-то взвинченным. Поговаривали, что под ним убили лошадь, которую он очень любил, однако поручик ничего никому не сказал, а направился прямиком к своей палатке и скрылся в ней.

Впрочем, приятелей-вольнопёров все это не слишком занимало. Занятые поисками Будищева и Шматова и, не встретив их ни среди раненых, ни невредимых, они очень опечалились.

— Не могу поверить, — глухо сказал Лиховцев, — этого просто не может быть!

— Я думаю еще рано отчаиваться, — попытался успокоить его Штерн, — ведь среди мертвых мы его тоже не видели.

— О чем ты говоришь, — покачал головой Алексей, — наши ведь не скрывают, что не собрали ещё и половины павших.

— Я видел Линдфорса, — нерешительно заметил Гаршин, — он утверждает, что Будищев жив и даже, что именно он ранил турецкого генерала.

— Думаю, в этом случае Азиз-паша не выжил бы, вы ведь знаете, как Дмитрий стрелял…

— Не следует пока что говорить о нем в прошедшем времени, — мягко остановил Штерна Всеволод, — знаете, я, наверное, навещу Михау, может он знает больше?

— Хорошо, сходите, конечно, но не думаю, что он хотя бы запомнил наших друзей в лицо.

Вольноопределяющийся, не теряя ни минуты, направился в сторону офицерских палаток и вскоре был рядом с жилищем поручика. Прежде они были в почти приятельских отношениях, но после того как Гаршин увидел как Михау проводит учения с нижними чинами их взаимная приязнь ослабела. Тем не менее, внешне ничего не изменилось, и Всеволод полагал приличным обратиться к нему за разъяснениями.

— Владимир Васильевич, — негромко позвал он, стоя у входа. — Можно мне зайти?

Внутри что-то щелкнуло, затем послышался какой-то шорох, но никто ничего не ответил. Мучимый тревожными предчувствиями молодой человек откинул полог и, шагнув внутрь, остановился как громом пораженный. Поручик сидел на походной кровати с совершенно бледным лицом. Мундир его был расстегнут, портупея валялась на полу, а рядом на походном столике, рядом с зажжённой свечой, лежал готовый к выстрелу револьвер. Очевидно, Михау только что перезарядил свое оружие, после чего зачем-то взвел курок и положил рядом с собою.

— Что вы делаете? — ошеломленно спросил Гаршин.

— Пятьдесят два, — непослушными губами ответил ему поручик.

— Что, простите?

Михау, с трудом перевел дух и поднял на свое гостя глаза. Тот встретился с ними взглядом и вздрогнул ибо, казалось, что на него смотрит сама бездна, так глубоки и черны они были. Черты лица его стали необыкновенно резкими и четкими и вообще, было похоже, будто он постарел разом на десять лет.

— Пятьдесят два, — повторил он тусклым голосом, — понимаете, в моей роте выбыло из строя пятьдесят два человека.