Наконец лес кончился и Шматов увидел перед собой вражескую цепь. Будищева нигде не было видно, и парень почувствовал себя ужасно одиноким. Однако времени жалеть себя не было и Федор, повинуясь приказу какого-то офицера, начал стрелять в наступающих турок. Стрелком он был неважным, отчего Дмитрий нередко подшучивал над ним, говоря, что его задача добывать патроны к турецкой винтовке, а уж он (Будищев) отстреляется за двоих. Но теперь Графа не было рядом, и Шматов принялся опустошать патронную сумку, посылая в сторону противника пулю за пулей. Потом они снова бросились в штыки, но теперь, на его счастье, ни один турок ему не встретился, а то, кто знает, смог бы он еще раз ткнуть штыком живого человека.

Наконец противника выбили и из деревни и, казалось, что бой уже закончен, но какие-то совсем уж отчаянные аскеры засели в балке и продолжали палить в сторону русских. Федька собирался было уже возвращаться назад и искать Будищева, как вдруг перед ним появился сидящий верхом на каурой кобыле поручик Михау и стал собирать вокруг себя людей. Скоро ему удалось организовать около сотни солдат из разных рот и они, окружив балку со всех сторон, принялись ее обстреливать. Однако турки так ожесточенно отбивались, что, казалось, русский огонь не доставляет им ни малейших неудобств. К тому же после жаркого боя, патронов у многих недоставало и видя все это, командир стрелковой роты принял решение ударить в штыки.

Желая увлечь солдат за собой, Михау не стал даже спешиваться, а выхватив саблю, заорал, что было мочи: — "Ура! За мной!" И ударил бока своей лошади каблуками. Бедное животное рванулось вперед, но тут же получив несколько пуль, грохнулось оземь. Однако ухитрившийся выскочить из седла поручик, ни мало не смутился, а побежал вперед уже на своих двоих и поднял-таки людей в атаку. Русская волна захлестнула балку, всюду раздавался лязг оружия, звуки ударов, стоны раненых и ужасная брань дерущихся противников. Дойдя до крайней степени остервенения они кололи, рубили, били, а если не было никакой иной возможности нанести врагам ущерб, грызли зубами. Перед взором растерявшегося Федора мелькали какие-то неясные фигуры. Вот какой-то турок заколол бегущего перед ним солдата штыком, но не успел он обрадоваться этой удаче, как череп его треснул под саблей Михау. Вот рослый унтер, вонзил штык в аскера, а тот, издыхая, ухитрился выстрелить в того из своей винтовки. Вот несколько вражеских солдат, не выдержав напряжения боя подняли было руки, но их тут же перебили и думать забыв о милосердии. Эта последняя картина так поразила Шматова, что он остановился и во все глаза глядел на расправу. Тут что-то ударило его по голове, и в глазах померк свет.

Очнулся он уже вечером, и первой его мыслью было, что он ослеп. Однако проморгавшись, парень понял, что этого всего лишь сумерки. Рядом кто-то так пронзительно и с надрывом стонал, что Федька не выдержал и, обернувшись, спросил:

— Что с тобой, братец?

— Турок, — измучено протянул лежащий рядом с ним солдат.

— Что, турок? — не понял Шматов.

— Живой, говорю, этот басурманин, хочет меня зарезать!

Приглядевшись внимательнее, парень увидел, что совсем рядом с ними лежит аскер с перебитыми ногами. Однако в отличие от заколотого им днем, этот не плакал, а вытащив кинжал, пытался из последних сил дотянуться до русского.

— И ведь еле живой, ирод, а все никак не угомониться, — продолжал жаловаться солдат, — уж я полз от него, полз, а теперь нет мочи. Зарежет ведь, аспид!

Федька попытался подняться, но голова его закружилась, и он в изнеможении откинул голову. Оружия рядом тоже не оказалось, а проклятый турок был все ближе и ближе. Шматов видел как яростно сверкают его глаза и не найдя ничего лучшего схватился за руки раненного товарища потянул его на себя. Кое-как им удалось отодвинуться от врага на пол аршина. Однако тот был не настроен так легко сдаваться, и продолжил карабкаться к солдатам, очевидно, рассчитывая, что убьёт теперь не одного, а двоих. Наконец ему удалось приблизиться на расстояние удара и он, перехватив свое оружие половчее, хотел уже вонзить его в бок обессилевшего противника, как вдруг чья-то нога, обутая в солдатский сапог, опустилась ему на руку.

— Любила жаба гадюку! — раздался над ним немного насмешливый голос Будищева.

— Граф, это ты Граф? — воскликнул, совсем было отчаявшийся Федька.

— Естественно, — ухмыльнулся тот, — неужели ты думал, что я тебя одного брошу?

— Хорошо, что ты пришел, а то я думал, он нас зарежет!

— Этот мог! — покачал головой Дмитрий и ни слова больше не говоря вонзил штык в неугомонного турка.

— Спасибо тебе, братец, — подал голос второй солдат, — а то уж думали, так пропадем без покаяния.

— Вот санитары — сукины дети! — хмыкнул Будищев оглядевшись. — Это же надо, пропустили раненых. Ладно, давайте я вас перевяжу, да поищу на чем оттащить к своим. Федька-то он тощий, его и через плечо можно, а вот двоих — не осилю!

Рота Гаупта осталась в резерве и потому не участвовала в деле у Езерджи. Многие солдаты, как ни в чем не бывало, продолжали заниматься своими делами, другие наоборот — терпеливо ждали, что их вызовут и бросят в бой. Приятели вольнопёры были как раз из последних. Пошедшие в армию добровольно они страстно желали принять участие в сражении, но судьба словно смеялась над ними. Оставалось только сидеть и ждать.

— Николай, — не выдержал Гаршин, — может статься, наш ротный уже получил какие-нибудь известия?

— Может и так, — пожал плечами Штерн. — Но я ходил справляться всего лишь пять минут назад и не думаю, что за это время многое переменилось.

— Да, вы правы, простите…

— Полно, Всеволод, мы все немного нервничаем.

— Интересно, как там наши охотники? — задумчиво спросил Лиховцев.

— Если вы про Будищева, то уверен — с ним все в порядке!

— Как знать, — покачал головой Николаша, — я слышал команду Линдфорса придали стрелковой роте и теперь они наверняка в деле.