Дмитрий Сергеевич осознавал такой пробел в своем образовании, как неумение писать. «Когда я появился в университете, я с трудом мог в письменной форме изложить свои мысли …особенно не удавались мне переходы от предложения к предложению. Было такое впечатление, что каждое предложение жило самостоятельно. Логическое повествование не складывалось» [39, с. 413]. Чтобы язык стал богатым, Д. Лихачёв читал книги, написанные научной, искусствоведческой прозой, делал выписки (главным образом фразеологические обороты, отдельные слова, выражения, образы). Полагая, что главный источник богатой письменной речи – речь устная, старался записывать свою внутреннюю устную речь. Работая корректором, вел записные книжки, фиксировал кратко выраженные мысли.

В Институте русской литературы (Пушкинском Доме), когда Д. С. Лихачёву поручили написать главу о литературе XI–XIII веков, он правил и переписывал ее много раз от руки. «Я читал текст вслух и про себя, отрывками и целиком, проверял кусками и логичность изложения в целом» [39, с. 414]. Результатом был большой успех и приглашение участвовать в разных изданиях. Позже Д. С. Лихачёву удалось выработать свой особенный стиль. А. А. Гуссейнов говорит о манере его письма: «…тексты Лихачёва, как, впрочем, и его исследовательские труды, читаются легко. Этому, конечно, способствует ясность языка, еще больше эссеистская манера рассуждения. Автор часто апеллирует к личным наблюдениям, конкретным узнаваемым фактам и произведениям, непринужденно переходит от предмета к предмету; он пишет так, будто ведет непринужденную беседу. Вся эта мозаика на первый взгляд случайных фактов, воспоминаний, ассоциаций складывается в стройную картину, организованную вокруг определенной идеи» [7, с. 28–29]. Это высказывание точно соответствует восприятию публикаций Д. С. Лихачёва. Читатель «распознает» в них то, что либо знал в несколько ином виде, либо ощущал интуитивно.

Серьезно решив стать лингвистом, Дмитрий Сергеевич пишет работу о воровском языке. Впервые изданная работа «Черты первобытного примитивизма воровской речи» в сборнике «Язык и мышление» [56] вызвала «разгромную» рецензию Михаила Шахновича «Вредная галиматья» в «Ленинградской правде». Но лингвисты Абаев, Быховская и другие отнеслись к работе с интересом – это предотвратило арест. Но попытка Лихачёва поступить в аспирантуру Института речевой культуры закончилась неудачей – помешали партийные власти и отрицательная рецензия М. Шахновича. Критика также заставила Дмитрия Сергеевича прекратить работу в издательстве Академии наук и уехать на отдых в Новгород. Интерес к городу повлиял на выбор его будущей кандидатской диссертации «Новгородские летописные своды XII в.», создание книги «Новгород Великий. Очерк истории культуры Новгорода XI–XII вв.» [44].

Работа Лихачёва над подготовкой к печати курса лекций по древнерусской литературе академика А. С. Орлова в значительной мере определила дальнейшую судьбу Дмитрия Сергеевича. Участие президента Академии наук А. К. Карпинского помогло Дмитрию Сергеевичу снять судимость и остаться в Ленинграде. Научную работу он начал в отделе древнерусской литературы Пушкинского Дома в 1938 году, когда во главе его стояли А. С. Орлов и В. П. Адрианова-Перетц, с которой у Д. С. Лихачёва установились тесные научные и дружеские отношения.

Годы войны были тяжелым испытанием для Дмитрия Сергеевича и всей его семьи. По состоянию здоровья он не был отправлен на фронт и до июня 1942 года оставался в блокадном Ленинграде. Будучи голодным, постоянно замерзая, он не оставлял занятий наукой, проводя исследования, которые приобретали характер антифашистских агитационных брошюр или практических инструкций для бойцов. Это книга «Оборона древнерусских городов», написанная в соавторстве с искусствоведом М. А. Тихановой (1942), статьи «Военное искусство Древней Руси» (1943), «Национально-героические идеи в архитектуре Ленинграда» (1944), «К вопросу о теории русского государства в конце XV и в XVI в.» (1944).

О том периоде Д. С. Лихачёв вспоминал так: «Человеческий мозг умирал последним. Когда переставали действовать руки и ноги, пальцы не застегивали пуговицы, не было сил закрыть рот, кожа темнела и обтягивала зубы, мозг продолжал работать…» [39, с. 490]. Интересно, что «бескомпромиссные противники коммунизма» сегодня пытаются поставить в вину Д. С. Лихачёву написание во время блокады книги «Оборона русских городов» [64]. Эта брошюра раздавалась солдатам в окопах. Д. С. Лихачёва обвиняют сегодня в том, что он выполнил данную работу по заказу Ленинградского обкома партии. На самом деле Д. С. Лихачёв никогда не брал заказы, противоречащие его убеждениям.

Культурная политика на разных этапах советской власти заключалась в границах допустимого и в масштабах принимаемых мер в отношении выслужившихся и провинившихся лиц. Постоянно менявшиеся политические и идеологические принципы, критерии оценок упрощали методы руководства культурой и состояли в возможности выявлять допущенные ошибки и просчеты, критиковать заблуждающихся и оступившихся, разоблачать врагов. Деятели культуры были обязаны принимать участие в разоблачении ошибок товарищей, выступать с инициативной критикой.

Руководители партии и государства находили объекты для идеологической борьбы среди самых неординарных и талантливых. Попытки отстраниться от политики рассматривались властью как контрполитика. Существуют концепции, представляющие Д. Лихачёва не функционером «системы» и не ее оппонентом, а как бы «вне ее» [9, с. 9]. С этим нельзя согласиться. На практике выход из «системы» всегда означал переход на службу иной системе. «Казалось бы, после всех бедствий занятие древнерусской литературой – идеальное убежище, в котором он мог укрыться от всех треволнений мира. Однако не получилось», – писал Д. Гранин [9, с. 387]. Занимаясь древнерусской литературой, Д. Лихачёв постоянно чувствовал себя в опасности. Сотрудник отдела пушкиноведения Пушкинского Дома Л. Лотман вспоминала: «Постоянная готовность превратить спор или литературную полемику в политические обвинения и обилие “доброхотов”, готовых сфабриковать такое обвинение, угнетали» [9, с. 100].