– Наверх? – спросил я.

Кивок был почти незаметным, касание пальцем рукояти меча – того незаметнее. Только острота взгляда притупилась: за покрасневшими глазами, подпаленными ресницами – не сразу видна… Хотя что смотреть?

Много смертей. Мойры, небось, заняты по горло на Олимпе: режут нити сгоревших смертных, и нимф, и кентавров, и Тартар знает, кого еще, кто попался на пути Фаэтоновой колесницы, и в ближайшее время (как только Гермес расхлебается) нужно ждать нашествия…

Для бога смерти ночь будет долгой не только потому, что Зевс вдребезги расколотил колесницу бога солнца.

– Кер пришли, – выговорил Танат хрипло, – прикажи.

– Пф! – развеселился Гипнос. – Да они сами туда – наперегонки… что, нет, что ли?

Убийца свел крылья и так и исчез – из положения сидя. Бросил на прощание что-то вроде: «Они же не дуры…»

В подземном мире вообще дураков маловато. Какие есть – все с поверхности прибыли.

Пожар в саду я затушил, проходя мимо дворца. Огонь потух после взмаха двузубца, оставив черные древесные скелеты со скукоженными подобиями плодов. Гипнос увязался следом, ногами, не на крыльях – не прогонял.

В случае надобности хороший воин берет оружие, какое подвернется под руку. Сгодится и прикрывающийся крыльями бог сна.

Точно, сгодился: когда подземные толпой кинулись от дворца: «Владыка! Живой!! То есть, он, конечно, бессмертный, но… Владыка!!!» – я махнул рукой в сторону белокрылого: «Рассказывай», – и направился дальше ко дворцу. Позади слышались изумленные вопли. То ли потому, что Гипнос сразу начал с клятвы Стиксом и Фаэтона на колеснице отца, то ли потому, что близнец Таната встал в эффектную позу оратора и распахнул крылья.

Подземные пострадали не слишком – скорее, пришли в смятение от непривычного солнечного света. Кое-кто решил, что Олимп идет войной – по пещерам попрятались, в болото поныряли. Успокоить, отрядить теней на постройку новых домов, Кер выпихнуть на поверхность, несмотря на робкое сопротивление (потому что не дуры), потом дождаться Эвклея, плюющегося крошками и словами («Сожгли! Гады! Это ж сколько!! А там…»), – и шагнуть на колесницу.

Черные проплешины в асфоделевых полях не затянуть, не зарубцевать. Я не садовник – испепелитель. Погоревшие тополя, гранаты, ивы над Коцитом. На полях мук грешники еще и пережарились, помимо своих наказаний – вернуть воду в реку Тантала и колодец Данаид, отправить к Менетию новых грифов, взамен испекшихся… Кажется, только Иксиону на огненном колесе от этого ни жарко, ни холодно. Вернее, постоянно жарко.

На западе перепуганные великаны подняли бунт. Очень вовремя. Бунт – то, что надо Владыке с недосыпу и после противостояния ненавистному солнцу. Великаны скоро уяснили, что на троне – все еще Аид. Эвклей еще хихикал, кажется… «Знаешь, как они тебя между собой называют? Зуботычником!»

Врал, наверное, великаны бы в жизни не додумались.

Гермес прилетел через день… два? Вверху дней не было, и внизу тоже сбились со счета: колесница Нюкты не возвращалась с поверхности, Селена-Луна упорно подменяла наверху незадачливого братца.

– В грусти, - закатил глаза Гермес. – Сына убили, понимаешь, колесницу разбили, мать Фаэтона с собой с горя покончила, лошади бегают непонятно где… Нет, колесницу новую Гефест уже сковал. Тельхинов к делу припряг, кого нашел – всех заставил… Так Гелиос у себя сидит и на колесницу становиться не хочет. Скорбит о сыне, значит. А где еще таких колесничих взять?! Посейдон даже не заикается. Да и после его проигрыша – сам понимаешь…

– Тень привел?

Три тысячи теней. Психопомп тащил скопом, чтобы по много раз не бегать. Не знаю, как он уговаривал Харона их перевозить.

Мать и сын стояли первыми, не прятались за чужими спинами.

Она – пышная, с тяжелыми косами, непогашенным криком на лице, он… Гелиос, ты что, смотреть разучился? Гордая посадка головы, кудряшки мелкие – одна к одной, ноздри трепещут, талия осиная… а кисти узкие, изящные, пальцы слабые, ноги – такими не на колеснице стоять, танцевать бы. Поэт. Гордец. Любовник. Кто угодно – не колесничий.

– …раскаленный кол до самого горла!

– Лучше за ноги к лошадям привязать!

– Нет! В Стикс обмакнуть – пусть знает…

– Да чего там, поджарить хорошенько…

Даже мирная Мнемозина разошлась в своем углу: потрясает табличками с оплывшим от жара воском. Наверное, не может забыть своего наполовину выкипевшего озера, в которое влетел мелкий осколок от солнечной колесницы.

Тени смотрели по-разному: мать – с изумлением, юноша – с тупой обреченностью. Я так и не придумал, что делать ни с ней, ни с ним, отправил юнца на конюшни, присматривать за четверкой, мать приставил к нему. Кажется, слушался Судьбу, которая предположила: вдруг пригодятся.