Стрела. Одинокая, черная. Я никогда не был лучником, но незримая тетива с натугой отходит назад, острый наконечник матово поблескивает, наводясь в сердце сыну Гипериона.

Пальцы разжимаются, запуская в полет ядовитое варево моего мира.

– Скажи, каково ощущать себя сыноубийцей?

А теперь удержаться. Не призывать родные тени, не хватать двузубец.

Не закрывать глаза от солнца, взошедшего… вскочившего на ноги в нескольких шагах от меня.

Не шипеть сквозь зубы, когда капли сияния падают на кожу, жгут щеки…

Что он там ухватил? Хорошо, если не меч.

А, плетка. Неприятно, но перетерпеть…

Свитые воедино солнечные лучи в неистовстве хлестнули по стенам, разрезали хитон на груди, чистым пламенем ярости прошлись по коже. Звонко щелкнули о пол на излете. Опять взвились, бешено забили крыльями: найти причиняющие боль слова! Растрепать, разодрать, запихать в глотку тому, кто посмел…

Слов было не остановить. Они падали – беспощадно и метко. Копьями. Стрелами. Дротиками.

Густо смазанными ледяной отравой.

– Что, сын Гипериона?! Нельзя с тьмой? Как тесно ты породнился с Атой-обманом в последние годы? Или все-таки – с Летой? В ней ты потопил память о том, кто дал своему сыну нерушимую клятву Стиксом?

– Молчи!

Яростное солнце вспороло щеку, голова дернулась, клацнули зубы. Было отчего-то смешно. Наверное, потому, что я уже должен был лежать, орать и закрываться руками, как в тот, первый день. Потому что: солнце! В бешеном гневе! С плеткой, только плеть растворяется, хлещущие лучи кажутся продолжением пальцев титана…

Но это было легко. Стоять, выплевывая ядовитую шелуху слов. Не мигая, глядя на солнце.

Без щита. Без шлема и доспехов. С непокрытой головой. Не взывая к миру, который сейчас умоляет там, позади: Владыка, призови, я прикрою!

Не чувствуя за льдом недавнего страха ожогов на собственной коже.

– Кто доверил мальчишке колесницу? Поставил неопытного юнца править четверкой, с которой не каждый колесничий управится? Не обкатав как следует? Не дав лошадям привыкнуть?!

– Не смей!

Гиматий вспыхнул, обжигая ноги, – его пришлось затушить, но и только. Раскалялся и трескался мраморный пол, гудели под ударами стены – в них билось солнце. Солнцу хотелось вырваться из золотых стен. Рвануть в небо без колесницы.

Подальше от черной фигуры, которая с размаху лупит колючей истиной по светлым титанским щекам.

– У меня было много работы по твоей милости, Гиперионид. Сказать – сколько тысяч смертных твой сынок отправил ко мне с твоей подачи?! У Атропос ножницы, небось притупились!

Плеть поднялась к потолку. Дрогнула первой осенней паутинкой. Замерла.

Оплавленные созвездия по стенам тягучими нитями золота стекали на пол. Сочились, как потрескавшиеся соты – медом.

Откуда-то пахло паленым – наверное, от меня. Наверное, ожогов на мне все-таки больше, чем одежды сейчас. Не везет с Гиперионидами. Что сынок с колесницей, что отец его…

Жена за голову схватится, если узнает.

Зато я наконец-то видел его лицо: широкое, как солнце, и с двумя полуденными солнцами вместо глаз. Ноздри раздувались – то ли от гнева, то ли от омерзения.

Плетка настойчиво висела в воздухе.

– Почему, – хрипло выдавил он, – не ударил в ответ?

– Чтобы подарить тебе облегчение? Чувство собственной правоты?

Кушай не обляпайся, второй учитель. Ты не просто попрал закон гостеприимства – ты ударил безоружного. А он не стал отвечать. Ну как – полегчало?

Гелиос тяжело выдохнул, вышвырнул плетку в угол. Присел на скамью, почти не пострадавшую от его ударов.

– Какая же ты все-таки мразь, Кронид, – выговорил тихо и неожиданно ровно. – Деметра права: где хорошо – ты сделаешь плохо, где плохо – отравишь последнее. Что тебе нужно? Стой. Сначала ответь – что ты сделал с моим мальчиком. Какую муку…

– Ухаживает за моей квадригой. До старшего конюха уже дослужился, – в первые годы там и правда была мука, учитывая, насколько он после своего падения боялся лошадей. Да и подземные – мстительный народ – шпыняли исподтишка, тайком от Владыки. Потом привык, на младших покрикивать стал. Нимфам подмигивать. Таким манером еще женится.

– Твоя жена в свите у Персефоны. Прислуживает в ее саду.

– Что?

За дверью гудели опасливые голоса: входить? не входить? хозяину худо?

Хозяину было худо. Он бессмысленно уставился на дверь, пристроив широкие, подрагивающие руки на коленях.