Кедрина использовала тот же прием, что и Еремин, – монтаж цитат, вырванных из контекста. И выводы формулировала именно в юридических терминах. Расхождение было незначительным: только при осмыслении псевдонима Синявского.

Еремин настаивал, что «русский по рождению», взяв псевдоним «Абрам Терц», стремился опорочить национальную политику СССР, доказать, что писатель-еврей не имеет возможности там публиковаться. Кедрина же инкриминировала Синявскому именно антисемитизм.

Не только инкриминировала. Еще и пыталась обосновать инвективу текстуально. Согласно Кедриной, любой непредубежденный читатель может уловить «стойкий “аромат” антисемитизма, которым веет уже от провокационной подмены имени Андрея Синявского псевдонимом – Абрам Терц. Повсеместно и не без умысла рассеяны в его “трудах” замечаньица, типа: “наглый и навязчивый, как все евреи”… “но что он мог понимать в русском национальном характере, этот Соломон Моисеевич?!”, и т. п. Все это составляет “букет” весьма определенного свойства. Неистребимый, провокационный запах этого “букета” никак не снимается многослойной иронией, призванной помочь автору в любой момент установить свою “непричастность” к им же написанному».

Про «непричастность» сказано отнюдь не случайно. Кедрина предупреждала возражения, потому что опять приписала автору суждения персонажей. Но даже читателям, незнакомым с публикациями Синявского, очевидна была ее логическая ошибка: писатель, в художественных произведениях пропагандирующий антисемитизм, не выбрал бы акцентированно еврейский псевдоним.

Ошибку, надо полагать, видела и сама Кедрина. Ей при выполнении заказа пришлось не раз пренебречь логикой. Далее же она формулировала итоговый вывод: Синявский и Даниэль «нашли своих ценителей, издателей и почитателей в среде зарубежной реакции, все еще не теряющей надежду на то, что удастся сколотить “советское литературное подполье”. Напрасные надежды, господа!».

Статьи аналогичного содержания печатались затем в столичной и региональной периодике. Истерию старательно нагнетали. Создавалась видимость, будто на обвинительном приговоре настаивает «советская общественность» [42] .

Это была именно видимость. Мнения Еремина, Кедриной и других псевдоэкспертов оспорили десятки их соотечественников-литераторов, направивших в официальные инстанции соответствующие обращения. Разумеется, в советской прессе такие документы не печатались. И все же аргументы сторонников Даниэля и Синявского приходилось учитывать. И даже как-то отвечать. Ширилась огласка [43] .

С целью утверждения официальных пропагандистских установок к непосредственному участию в процессе были привлечены именно литераторы. Они стали так называемыми общественными обвинителями.

Первый – А. Н. Васильев, секретарь Московского отделения СП. Сотрудник ОГПУ, затем партийный функционер и, наконец, профессиональный литератор. Полученное задание выполнял старательно: обвинял Синявского даже от имени погибших на фронтах Великой Отечественной войны [44] .

Сказанное Васильевым, кстати, вполне корреспондировало с рассуждениями государственного обвинителя. Тот Синявского и Даниэля обвинял от имени «всей советской интеллигенции».

Второй общественный обвинитель – Кедрина. Она в основном воспроизводила сказанное в ее цитированной выше статье.

Участие так называемых общественных обвинителей не противоречило закону. Это показывало, что обвинения выдвинуты не только представителями власти.

Но тогда подразумевалось и участие общественных защитников. Их не было, хотя желающих выступить в этой роли вызвалось немало [45] .

Характерно, что в зале судебных заседаний разрешили присутствовать только женам подсудимых. Друзей Синявского и Даниэля не пропускали. Все места для публики оказывались – каждый раз – занятыми теми, кого не знали подсудимые. Методика, апробированная еще на показательных процессах сталинской эпохи.

В «деле Бродского» она тоже использовалась, правда, контроль не был столь тщательным. Неудачный опыт учтен организаторами в 1966 году. На этот раз ошибок не было: контролировали тщательно, отбирали только проверенных.

Запретить женам подсудимых вход в зал было б нецелесообразно – с учетом международной огласки. Потому они и вели запись процесса, чему неоднократно пытался воспрепятствовать судья.

Вопреки стараниям обвинителей, судьи, а также всех публиковавших статьи о процессе, он стал провальным. Именно юридически. Структура обвинения развалилась прямо в зале судебных заседаний. Впрочем, это не могло повлиять на решение суда.

Оно было предопределено. ЦК КПСС поставил задачу, и отказаться от ее решения судья мог бы, только жертвуя партбилетом и, соответственно, должностью. По сути, это означало бы полный отказ от социальной реализации.

Да, в СССР нашлись бы судьи, готовые рискнуть. Однако таким и не поручили бы вести подобного рода процессы. На других уровнях селекция обеспечивалась.

Итоговый провал «дела Синявского и Даниэля» оказался еще более скандальным, чем начало. Соответственно, нужно было его компенсировать пропагандистски.

15 февраля 1966 года «Вечерняя Москва» поместила статью популярнейшей актрисы Е. Н. Гоголевой. Пафос отражал заголовок: «Клеветники наказаны» [46] .