Гинзбург подчеркнула, что ей всего более важен факт издания дополненной книги. Остальным можно и пренебречь: «Поэтому я и решила больше ничего не переделывать. Даже в отношении стилистической правки. Пусть останется все так, как сказалось, потому что даже погрешности стиля отражают то особое состояние души, в котором все это писалось».

Согласно послесловию, Гинзбург приступила к работе в 1959 году. Не прошло и трех лет, как первая редакция была завершена. Оставалась главная проблема – цензурные препятствия. Но после XX съезда партии возникла иллюзия, что ситуация изменилась: «Теперь я работала регулярно по многу часов, не ленясь сидеть за машинкой после утомительного редакционного дня. Теперь мне светила вполне определенная цель – предложить эту рукопись толстым журналам. Может быть, “Юности”, где я уже печатала свои очерки? Или – чем черт не шутит? – даже “Новому миру”, где уже появился к тому времени “Иван Денисович”?».

Солженицынская повесть – своего рода символ «оттепели». Но Гинзбург отметила: «Увы, вместе с надеждами на публикацию народился в моей душе и внутренний редактор, зудивший меня на каждом абзаце своим обычным – “этого цензура не пропустит”. И я начала искать более обтекаемые формулировки, нередко портила удавшиеся места, утешая себя тем, что, мол, подумаешь, одна фраза – не такая уж большая жертва за право быть напечатанной, дойти наконец до людей».

Последствия такого рода цензуры были осознаны позже. И Гинзбург констатировала: «Все это очень отразилось на первой и начале второй частей “Крутого маршрута”».

Надо полагать, «внутреннего цензора» удалось победить в ходе подготовки к публикации второй части. Наконец, обе были завершены.

Гинзбург, по ее словам, обратилась в «Новый мир» и «Юность», ну а далее уже не контролировала ситуацию: «Как только рукопись попала в редакции двух популярнейших толстых журналов, началось пятилетнее плавание ее по бурным волнам самиздата. Рукопись, с которой снимались десятки, а может, и сотни копий, с фантастической быстротой размножалась и переходила границы Москвы. Когда я начала получать читательские отзывы из Ленинграда и Красноярска, из Саратова и Одессы, я поняла, что совершенно утратила контроль за удивительной жизнью моей ненапечатанной книги».

Вскоре, по словам Гинзбург, ей сообщили о своих впечатлениях и писатели. Среди них – Эренбург, Каверин, Паустовский, Чуковский, Солженицын. Были не только письма, «дарили также авторские экземпляры книг с трогательными автографами».

Известность ширилась. Гинзбург сообщила: «Между тем, пока я работала над окончанием книги, первая часть распространялась самиздатом во все возрастающей геометрической прогрессии. Один ленинградский профессор – специалист по истории русской бесцензурной печати – сказал мне, что, по его мнению, по впечатлению его наметанного глаза, моя книга побила рекорд по самиздатовскому тиражу не только нашего времени, но и девятнадцатого века».

Действительно, успех велик. Правда, Гинзбург отметила, что среди противников ее книги «оказался Твардовский. В то время как в отделе прозы “Нового мира” к моей работе отнеслись с сочувствием и пониманием, главный редактор почему-то подошел к ней с явным предубеждением. Мне передавали, что он говорил: “Она заметила, что не все в порядке, только тогда, когда стали сажать коммунистов. А когда истребляли русское крестьянство, она считала это вполне естественным”».

Гинзбург сочла неуместной иронию главреда. Ответила – годы спустя – довольно резко: «Тяжкое и несправедливое обвинение. Конечно, мое понимание событий до тридцать седьмого года было крайне ограниченным, о чем я и пишу со всей искренностью. Но услышав такой отзыв Твардовского о моей работе, я подумала, что вряд ли он прочел ее, а не просто бегло перелистал. Иначе он не мог бы не заметить, что вопрос о личной ответственности каждого из нас – основная моя боль, основное страдание. Об этом я пишу подробно в главе, озаглавленной “Меа кульпа” (Моя вина). Но Твардовский не заметил даже этого заголовка».

Глава «Mea culpa» – во второй части. По общему счету она двадцать шестая. Там сказано: «В бессонницу как-то не утешает сознание, что ты непосредственно не участвовал в убийствах и предательствах. Ведь убил не только тот, кто ударил, но и те, кто поддержал Злобу. Все равно чем. Бездумным повторением опасных теоретических формул. Безмолвным поднятием правой руки. Малодушным писанием полуправды. Меа кульпа… И все чаще мне кажется, что даже восемнадцати лет земного ада недостаточно для искупления этой вины».

В любом случае новомирский главред отверг «Крутой маршрут». Однако надежда оставалась. По словам Гинзбург, в «редакции “Юности”, где меня много обнадеживали, рукопись тоже залежалась. А время между тем работало против меня. Все яснее становилось, что на эту тему наложено табу. И наконец в один прекрасный день редактор Полевой в разговоре со мной воскликнул: “Неужели вы всерьез надеялись, что мы это напечатаем?”. После чего “Юность” переслала мою рукопись на хранение в Институт Маркса – Энгельса – Ленина, где, как писалось в сопроводительной бумажке, “она может явиться материалом по истории партии”».

Попытки легально издать «Крутой маршрут» оказались неудачными. В связи с чем Гинзбург сообщила: «Таким образом, к концу 1966 года все надежды на какую-то, кроме самиздатовской, жизнь книги были погребены. И то, что произошло дальше, было для меня не просто неожиданностью – фантастикой!».

Конец ознакомительного фрагмента.