Великий князь Александр Михайлович вспоминал: «Наступил день, когда все мы поехали в Москву на коронацию. Приближался день катастрофы на Ходынском поле. Иностранцам причины трагедии могли бы показаться непонятными, но опытные русские администраторы еще задолго до этого события ожидали худшего. То, что дядя государя, великий князь Сергей Александрович, занимавший пост Московского генерал-губернатора, сумеет организовать должным образом празднества, в которых должны были принять участие миллионы русских людей, – вызывало со всех сторон сомнения. Первые два дня в Москве не оправдали мрачных предсказаний. Чудесные весенние дни, исторический город, разукрашенный флагами, звон колоколов с высоты тысячи шестисот колоколен, толпы народа, кричащие "ура", коронованная молодая царица, сияющая красотой, европейские царствующие особы в золоченых каретах – никакой строгий церемониал не мог породить в толпе большего энтузиазма, чем лицезрение всей этой картины. Согласно программе празднеств раздача подарков народу должна была иметь место в 11 часов утра на третий день коронационных торжеств. В течение ночи все увеличивавшиеся толпы московского люда собрались в узких улицах, которые прилегали к Ходынке. Их сдерживал только очень незначительный наряд полиции. Когда взошло солнце, не менее пятисот тысяч человек занимали сравнительно небольшое пространство и, проталкиваясь вперед, напирали на сотню растерявшихся казаков. В толпе вдруг возникло предположение, что правительство не рассчитывало на такой наплыв желающих получить подарки, а потому большинство вернется домой с пустыми руками. Бледный рассвет осветил пирамиды жестяных кубков с императорскими орлами, которые были воздвигнуты на специально построенных деревянных подмостках. В одну секунду казаки были смяты и толпа бросилась вперед. "Ради Бога, осторожнее, – кричал командовавший офицер, – там ямы!". Его жест был принят за приглашение. Вряд ли кто из присутствовавших знал, что Ходынское поле было местом учения саперного батальона. Те, кто были впереди, поняли свою роковую ошибку, но нужен был по крайней мере целый корпус, чтобы остановить своевременно этот безумный поток людей. Все они попадали в ямы, друг на друга, женщины, прижимая к груди детей, мужчины, отбиваясь и ругаясь. Пять тысяч человек было убито, еще больше ранено и искалечено» 69 .

Журналист В.А. Гиляровский сам присутствовал на Ходынском поле и чуть не погиб там: «Неудачное расположение буфетов для раздачи кружек и угощений, безусловно, увеличило количество жертв. Они построены так: шагах в ста от шоссе, по направлению к Ваганьковскому кладбищу, тянется их цепь, по временам разрываясь более или менее длительными интервалами. Десятки буфетов соединены одной крышей, имея между собой полтора-аршинный суживающийся в середине проход, так как предполагалось пропускать народ на гулянье со стороны Москвы именно через эти проходы, вручив каждому из гуляющих узелок с угощением. Параллельно буфетам, со стороны Москвы, т. е. откуда ожидался народ, тянется сначала от шоссе глубокая, с обрывистыми краями и аршинным валом, канава, переходящая против первых буфетов в широкий, сажен до 30, ров – бывший карьер, где брали песок и глину. Ров, глубиной местами около двух сажен, имеет крутые, обрывистые берега и изрыт массой иногда очень глубоких ям. Он тянется на протяжении более полуверсты, как раз вдоль буфетов, и перед буфетами имеет во все свое протяжение площадку, шириной от 20 до 30 шагов. На ней-то и предполагалось, по-видимому, установить народ для вручения ему узелков и для пропуска вовнутрь поля. Однако вышло не так: народу набралась масса, и тысячная доля его не поместилась на площадке. Раздачу предполагали производить с 10 часов утра 18 мая, а народ начал собираться еще накануне, 17-го, чуть не с полудня, ночью же потянул отовсюду, из Москвы, с фабрик и из деревень, положительно запруживая улицы, прилегающие к заставам Тверской, Пресненской и Бутырской. К полуночи громадная площадь, во многих местах изрытая ямами, начиная от буфетов, на всем их протяжении, до здания водокачки и уцелевшего выставочного павильона, представляла из себя не то бивуак, не то ярмарку. На более гладких местах, подальше от гулянья, стояли телеги приехавших из деревень и телеги торговцев с закусками и квасом. Кое-где были разложены костры. С рассветом бивуак начал оживать, двигаться. Народные толпы все прибывали массами. Все старались занять места поближе к буфетам. Немногие успели занять узкую гладкую полосу около самих буфетных палаток, а остальные переполнили громадный 30-саженный ров, представлявшийся живым, колыхавшимся морем, а также ближайший к Москве берег рва и высокий вал. К трем часам все стояли на занятых ими местах, все более и более стесняемые наплывавшими народными массами. К пяти часам сборище народа достигло крайней степени, – полагаю, что не менее нескольких сотен тысяч людей. Масса сковалась. Нельзя было пошевелить рукой, нельзя было двинуться. Прижатые во рве к обоим высоким берегам не имели возможности пошевелиться. Ров был набит битком, и головы народа, слившиеся в сплошную массу, не представляли ровной поверхности, а углублялись и возвышались, сообразно дну рва, усеянного ямами. Давка была страшная. Со многими делалось дурно, некоторые теряли сознание, не имея возможности выбраться или даже упасть: лишенные чувств, с закрытыми глазами, сжатые, как в тисках, они колыхались вместе с массой. Так продолжалось около часа. Слышались крики о помощи, стоны сдавленных. Детей-подростков толпа кое-как высаживала кверху и по головам позволяла им ползти в ту или другую сторону, и некоторым удалось выбраться на простор, хотя не всегда невредимо… Редким удавалось вырваться из толпы на поле. После пяти часов уже очень многие в толпе лишились чувств, сдавленные со всех сторон. А над млнной толпой начал подниматься пар, похожий на болотный туман. Это шло испарение от этой массы, и скоро белой дымкой окутало толпу, особенно внизу во рву, настолько сильно, что сверху, с вала, местами была видна только эта дымка, скрывающая людей. Около 6 часов в толпе чаще и чаще стали раздаваться стоны и крики о спасении. Наконец, около нескольких средних палаток стало заметно волнение. Это толпа требовала у заведовавших буфетами артельщиков выдачи угощений. В двух-трех средних балаганах артельщики действительно стали раздавать узлы, между тем как в остальных раздача не производилась. У первых палаток крикнули "раздают", и огромная толпа хлынула влево, к тем буфетам, где раздавали. Страшные, душу раздирающие стоны и вопли огласили воздух… Напершая сзади толпа обрушила тысячи людей в ров, стоявшие в ямах были затоптаны… Несколько десятков казаков и часовые, охранявшие буфеты, были смяты и оттиснуты в поле, а пробравшиеся ранее в поле с противоположной стороны лезли за узлами, не пропуская входивших снаружи, и напиравшая толпа прижимала людей к буфетам и давила. Это продолжалось не более десяти мучительнейших минут… Стоны были слышны и возбуждали ужас даже на скаковом кругу, где в это время происходили еще работы» 70 .

Генерал Алексей Николаевич Куропаткин придерживался того же мнения: «По-видимому, дело было так. Многие десятки тысяч народа ночевали на поле и в придорожных канавах. С ночи уже потянулись из города волны народа туда же. С рассветом туда же прибыли особыми группами тысячи рабочих с ближайших фабрик. Многие были голодны… Один старик, кажется отец Т. Рукавишниковой, рассказал мне интересную вещь. Он приехал из окрестной деревни, откуда пришло много народа на праздник. На его расспросы, почему они двинулись на будки, ему ответили: "Хотели скорее получить царские платки". – "Зачем?" – "А как же, нам рассказали, что на платках будут нарисованы – на одних корова, на других лошадь, на третьих изба. Какой кому достанется, тот и получит от царя либо лошадь, либо корову, либо избу". О таком слухе рассказчик слышал и в другом месте… По разным рассказам, переданным мне участниками на месте, видно, что уже с 3-х часов началась толкотня и явились несчастные случаи. Около 5–6-ти часов толпа двинулась вперед, и тут сразу некоторые провалились в колодцы через гнилые кладки, другие были сбиты в овраги; подошедшие к будкам первоначально ничего не получали, и несколько казаков не пропускали их внутрь плаца… В многочисленных, но глупо устроенных будках для раздачи каждому кружки, платка, 1/2 колбасы, 3/4 фунта сластей, 1 пряника и 1 фунта хлеба начали самовольно раздачу не в 9, а в 7 часов утра. Ранее стали давать знакомым, а артельщики начали брать взятки. Толпа шарахнулась и придвинулась к будкам. Попавшие в конусообразные входы к проходам между будками были придавлены и раздавлены. Видя такую картину, из будок стали бросать в народ кружки и хлеб. Это окончательно испортило дело. Толпа снова продвинулась к будкам, кто наклонялся, чтобы поднять кружку, был раздавлен. Оказались неровности, рвы, дурно прикрытые колодцы. Все это увеличивало число жертв. Катастрофа произошла между 6-ю и 7-ю часами утра. Говорят, в 20 минут все было кончено. Прискакавшие к концу катастрофы 30 казаков ничего не могли сделать. Один казак, кажется, убит. Все упавшие были смяты, и по ним прошли массы. Некоторые из трупов представляли окровавленные мешки с переломанными костями. По рассказу рабочих, колбаса была дана гнилая, вместо конфет дали труху из стручков. Пиво было зеленое… Говорили, что часть бочек оказались пустыми… Пряники хороши. По рассказам, чины дворцового ведомства сами заготовляли запасы, и они испортились. Колбасы, сложенные на Ходынке, частью попортили крысы. При общей растерянности кто-то отдал приказание перевозить убитых в город в полицейские участки и больницы. И вот, в то время как волны народа и все приглашенные высокие гости ехали на Ходынку на торжество, к ним навстречу и мимо них двигались фургоны, телеги, пожарные дроги с нагруженными трупами, болтались ноги и руки. Многие не могли без ужаса на лице вспомнить эти встречи. Бедному государю, говорят, тоже попались такие воза. На дворах участков трупы пришлось складывать, как дрова» 71 .

Очевидец В.Ф. Краснов прислал Л.Н. Толстому рукопись об увиденном на Ходынском поле. Л.Н. Толстой высказал автору ряд критических замечаний, советуя главным образом отбросить ненужное, преувеличенное, застилающее суть дела. После переработки рассказ был напечатан в журнале «Русское богатство». В.Ф. Краснов свидетельствовал: «У задней части места гуляний, ближе к Ваганькову кладбищу, виднелись огромные тесовые сараи с бочками пива и меда. Их было десятка два, и каждый длиною аршин по сорок; между ними широкие свободные пролеты-проходы, саженей в двадцать, ничем не огороженные. Сараи эти, огромные и аляповатые, и без всяких украшений, имели грубый вид. Было много и приезжих из уездов. То и дело подкатывали сюда их шарабаны и тарантасы, битком набитые народом, – и табором располагались здесь же. Многие расположились и уснуть тут же, в роще, под охраной развесистых сосен. Только одного и можно было опасаться, – чтобы не смяло толпой. И деревья разбивали сплошной поток людской на ручейки и охраняли уставших и спящих… Кой-где занимались костры – для чая – около повозок. Говорили, что на завтрашние представления привели ученых слонов и привезли птиц; что устраивают бездонные фонтаны пива-вина, завтра они будут беспрестанно бить из земли для угощения всех желающих, только успевай подставлять кружку. Говорили, что пригнали стада лошадей и коров для раздачи выигравшим в лотерею. И много другого говорили кругом… Это будоражило нас и подстегивало идти скорей все дальше и дальше вперед… и я толкал соседей, а они толкали меня. И все мы были пленниками друг друга… Становилось все душнее и душнее… В начале суматохи недалеко от меня, у будок, виднелись казаки и солдаты, конные и пешие. Кой-где им еще удавалось проникать в толщу толпы и уносить вон мертвых и задыхающихся. А потом это стало уже невозможным, и толпа просто выдавила солдат вон, по ту сторону будок. Живые выдавливались толпою от себя кверху, а мертвые – вниз. И люди ходили по людям, смешивали их с землей, до неузнаваемости уродовали сапогами их лица… И я ходил по упавшим, добивая их вместе со всеми невольно… Помню, я упирался глазами то в будки, то в промежутки между ними и видел поле гулянья, сараи с бочками, карусели, столбы с призами вверху. Там ждали нас коварные самовары да гармоники, шелковые рубахи и плисовые шаровары – они колыхались на недоступной высоте… Опомнился я весь в крови, по ту сторону, невдалеке от будок, на лужайке…. Я оглянулся назад, к будкам. Все пространство от меня до будок было усеяно павшими, мертвыми или не очнувшимися от обморока. Некоторые лежали, вытянувшись, как покойники дома – на своих столах, под образами. И были, по-видимому, мертвы. У многих из них лежали под головами только что добытые узелки с гостинцами. Другие держали их на груди в скрещенных руках… Среди общей сумятицы невольно останавливали всех и настраивали по-своему эти чинные и строгие покойники. Вдали у бочек с пивом и медом копошилось много народу. Бочки трещали и разламывались, бочки скидывались, огромные пирамиды их распадались. Тут же на лугу разбивали им дно, чтобы черпать и пить скорее кружкой. Бочки подвозились на платформах, по рельсовой ветке, прямо на гулянье. Пили картузами. А перед сараями стояли узенькие корытца, над ними трубочки с кранами, через которые должно было чинно наливаться из бочек пиво и мед и церемонно выпиваться из кружек. Кажется, все было заботливо предусмотрено, – а все пошло и здесь по-другому, как и у будок. Ломали перила у сараев, чтобы было чем разбить дно бочек. Я чувствовал ужасную слабость и тяжесть и не решался дойти до сараев. Близко около меня, рядом, сидел на лужайке грузный татарин. Из-под его тюбетейки на лоб струились ручейки пота, и весь он был – как из бани – красный и мокрый… У его ног лежал узелок с гостинцами, и он ел пряник и пирожок, кусая их по очереди, запивая из кружки медом… Я попросил его дать мне попить, он подал меду из своей кружки. У него уцелела даже цепочка часов… На мои жалобы, что вот, мол, меня смяли, а я ничего не получил, татарин пошел и вскоре принес мне узелок гостинцев и кружку из будки» 72 .

Врач А.М. Остроухов побывал на Ходынском поле до и после трагедии. Сначала здесь ничего не предвещало катастрофы: «За несколько дней до празднеств (по случаю коронации Николая II) полиция ходила по предприятиям и приказывала отпустить служащих с вечера. Появились громадные афиши от князя – "хозяина" Москвы – с приглашением на праздник. Ожидалось громадное стечение народа. Не без труда мне удалось уговорить приятеля отправиться на Ходынку накануне вечером, чтобы познакомиться с настроением толпы. Народу было мало. Настроение казалось хорошим. Всюду слышался смех, кое-где скрипели гармоники. Закусочные торговали бойко. Пьяных не было заметно. Люди жгли костры и держались небольшими группами… Утро 18 мая было хорошее, ясное, теплое. С балкона нашего дома в Леонтьевском переулке видна была Тверская. По ней народ валил, как говорится, валом, но не к заставе, а от нее. Выйдя на улицу, я увидел, что люди шли группами с серьезными, не праздничными лицами. Да как шли – чуть не бежали. У многих узелки подарочные, а больше свои платки с неиспользованной провизией… Эти гостинцы многие бросали уже на Тверской. Бегство этих смущенных людей производило такое впечатление, как будто они боялись быть причастными к свершению чего-то ужасного, показаться участниками какого-то преступления». Предчувствуя неладное, А.М. Остроухов приехал на Ходынское поле: «Травы уже не видно: вся выбита, серо и пыльно. Здесь топтались сотни тысяч ног. Одни нетерпеливо стремились к гостинцам, другие топтались от бессилия, будучи зажаты в тиски со всех сторон, другие бились от безумия, ужаса и боли. В иных местах порой так тискали, что рвалась одежда. И вот результат – груды тел по сто, по полтораста; груд меньше 50–60 трупов я не видел. На первых порах глаз не различал подробностей, а видел только ноги, руки, лица, подобие лиц, но все в таком положении, что нельзя было сразу ориентироваться, чья эта или эти руки, чьи те ноги. Первое впечатление, что это все "хитровцы" ("Хитровка" – криминальный центр старой Москвы – прим. автора), все в пыли, в клочьях. Вот черное платье, но серо-грязного цвета. Вот видно заголенное грязное бедро женщины, на другой ноге белье; но странно, хорошие высокие ботинки – роскошь, недоступная "хитровцам". Вот мужчина, на нем одной штанины нет, осталась только часть белья. Здесь торчат ноги без сапог. Раскинулся худенький господин – лицо в пыли, борода набита песком, на жилетке золотая цепочка. Оказалось, что в дикой давке рвалось все; падавшие хватались за брюки стоявших, обрывали их, и в окоченевших руках несчастных оставался один какой-нибудь клок. Упавшего втаптывали в землю. Вот почему многие трупы приняли вид оборванцев. Но почему же из груды трупов образовались отдельные кучи, да и в стороне от их ловушек – будок? Оказалось, что обезумевший народ, когда давка прекратилась, стал собирать трупы и сваливать их в кучи. При этом многие погибли, так как оживший, будучи сдавленный другими трупами, должен был задохнуться. А что многие были в обмороке, это видно из того, что я с тремя пожарными привел в чувство из этой груды 28 человек; были слухи, что оживали покойники в полицейских мертвецких. Иду к будкам – там валяются одиночные трупы; сами будки частью опрокинуты, частью раскрыты. При продавливании крыш между окон спасались артельщики, которые были обязаны раздавать узелки. Предательские воронки обратились в ловушки; втиснутые в них 5–6 человек не могли проскользнуть в суженное выходное отверстие, запруживали ход и раздавливались, как мухи. Давились люди и будки… Раздавивши свой авангард, толпа обезумела от ужаса. Неимоверным усилием, давя середину, шарахнулись назад, в то время когда задние напирали, боясь не получить орехов, пирогов и колбасы. Когда хлынули назад, то из-за невозможности повернуться спотыкались, падали и моментально растаптывались. Вот здесь-то выемка вдоль бывшего полотна дороги и обратилась в ловушку. На пир звали, а канавы не засыпали, а сухой колодец прикрыли дощечками. Они лопнули и… колодец наполнился людьми. Из нескольких десятков извлеченных оттуда один, случайно упавший на ноги, оказался живым. Кто-то вздумал "пошарить" багром в очищенном колодце, и снова начали извлекать трупы. Около трупов кольцом стояла публика: кто смотрел в немом ужасе, кто рассуждал вслух, кто повторял приметы тех, кого искал. Кое-где снова сортировали тела. Трех мальчиков-братьев из одной мастерской положили рядышком: один в визитке, двое в рубашках; их лица не выражали испуга. Здесь же лежал мужчина со странно сжатыми челюстями – щеки как-то ушли внутрь, точно прилипли к зубам. На нем платье было чистое, что странно было видеть среди грязных трупов. Это их отец. Он прибежал увидеть сыновей и не вынес. Должно быть, сердце было слабое. Товарищи по мастерской сложили всех вместе рядышком» 73 .

Значимые воспоминания о Ходынке оставил в своих мемуарах В.П. Смирнов, его эта тема очень волновала. И вот почему: «Дело в том, что на торжества по случаю коронации Николая II и Александры Федоровны водку царский двор заказал у Петра Арсеньевича Смирнова. Министерство императорского двора израсходовало на это 2 млн 116 тыс. руб. Знаменитый крейсер "Варяг", через несколько лет после Ходынки построенный для русского флота в Филадельфии американцами, обошелся России лишь вдвое дороже. Когда случилась Ходынская трагедия, батюшка очень переживал. И оттого, что люди погибли, и оттого, что тут же отыскались борзописцы, которые попытались свалить на винзаводчиков случившееся в день коронации. Мол, Смирнов напоил людей, а пьяная толпа наутро кинулась громить царские лавки с подарками, убивая друг друга в давке. Не было б водки, никто б и не погиб. Таков был гадкий лейтмотив статей-расследований этого происшествия. Батюшка тогда дошел до министра юстиции Н. Муравьева. Тот готовил доклад царю и владел всей информацией по поводу трагедии. После коронации, по его рассказу, предполагалось сделать грандиозное гулянье для народа. Были заготовлены для раздачи различные подарки, по большей части съедобные – сайки, конфеты, колбасы. Народ от имени государя должен был угощаться, а в память о коронации полагалась еще и кружка. Ходынка была выбрана не случайно. Во-первых, около самого города, а во-вторых, большое открытое пространство. Планировались для народа всевозможные увеселения, и государь должен был приехать смотреть, как веселится и угощается его народ. Его приезд предполагался к полудню, к началу работы концерта, в котором, по программе, участвовал громаднейший оркестр под управлением известного дирижера Сафонова. Для оркестра была сочинена особая кантата, посвященная коронации» 74 .

Отчасти свидетельства В.П. Смирнова подтверждались тем, что сначала стали появляться слухи о том, что самые «сообразительные» собираться на Ходынку стали еще накануне вечером. А чтобы не было холодно, многие приносили с собой спиртное и пили в ожидании утра на месте. Когда до открытия буфетов оставалось еще четыре часа к Ходынке подошли несколько сотен пьяных рабочих с Прохоровских мануфактур, которые потребовали бесплатной попойки и раздачи «гостинцев». Измученные ожиданием люди подхватили требование. Несколько артельщиков, ответственных за «гостинцы», открыли буфеты и начали раздачу узелков. После этого и произошла давка. Впоследствии начали появляться воспоминания и литерные произведения, посвященные Ходынской трагедии. Русский прозаик, публицист, фельетонист, литературный и театральный критик, драматург, автор сатирических стихотворений А.В. Амфитеатров писал в одном из своих романов: «Движение народного прилива началось уже с первых чисел мая… Известная часть этих коронационных гостей получала от правительства и города кров и пропитание, но громаднейшее большинство… бедствовало, голодало, шаталось по улицам… Появился новый тип нищего – мужик, баба или целая семья… прибывшие в Москву на коронацию… Такого огромного наплыва не ожидал никто» 75 .

Публицист и издатель А.С. Суворин записал в своем дневнике: «С вечера было много народа. Кто сидел около костра, кто спал на земле, кто угощался водкой, а иные пели и плясали… В коронации 1883 г. было 100 буфетов, в коронации 1896 г. – 150» 76 . В рассказе Ф. Сологуба, подсказанным Ходынской катастрофой, ночь перед трагедией описывалась так: «Народ, заслышав про увеселения и про подарки, толпами шел со всех сторон… Говорили, что подарки-то подарками, а что, кроме того, будут еще… бить фонтаны из водки и пить водки можно будет сколько хочешь. "Хоть опейся". Многие приходили издалеча. И заранее. Уже накануне праздника на городских улицах шлялось много дальних пришельцев. Больше всего было крестьян, много было и фабричных рабочих. Были и мещане из соседних городов. Приходили, а кто и приезжал. И вот уже несколько дней продолжалось празднование в городе… Настал канун народного праздника… И там, где горели костры, были видны лица, которые сердито хмурились… Порой слышались циничные шутки… Скоро костры стали гаснуть. И стало равно темно в воздухе, – и черная ночь приникла к гулкому полю, и отяжелела над его шумами и голосами… В темноте творилась для чего-то ненужная, неуместная и потому поганая жизнь. Беспокровные люди, далекие от своих уютов, опьянялись диким воздухом кромешной ночи. Они принесли с собой скверную водку и тяжелое пиво, и пили всю ночь, и горланили хрипло-пьяными голосами. Ели вонючие снеди. Пели непристойные песни. Плясали бесстыдно. Хохотали. То там, то здесь слышалась нелепая мышиная возня. Гармоника гнусно визжала. Пахло везде скверно, и все было противно, темно и страшно. И ухе повсюду голоса раздавались хмельные и хриплые. Кое-где обнимались мужчины с женщинами. Под одним кустом торчали две пары ног, и слышался из-под куста прерывистый, противный визг удовлетворяемой страсти. Кое-где на немногих свободных местах собирались кружки. Внутри что-то делалось. Какие-то противные, грязные мальчишки откалывали "казачка". В другом кружке пьяная безносая баба неистово плясала и бесстыдно махала юбкой, грязной и рваной. Потом запела отвратительным, гнусным голосом. Слова ее песни были так же бесстыдны, как и ее страшное лицо, как и ее ужасная пляска. "Зачем у тебя нож?" – строго спрашивал кого-то городовой. "Человек я рабочий, – слышался наглый голос, – инструмент захватил по нечайности. Могу и пырнуть". Хохот раздался» 77 .