Шрифт:
Далее следовало однозначное утверждение о невозможности дальнейшего проведения мирной политики по отношению к Турции: «…если разошедшаяся с конференции Европа может теперь же, даже с выгодой для себя, отдаться полному бездействию, то нам подобное бездействие могло быть только гибельно».
Вторая часть обручевской записки наполнена эмоциональным содержанием, больше напоминающим направленный удар воздействия на самолюбие монарха, на пламенный призыв к действиям выступающего перед манифестантами трибунного вождя, чем на холодный, беспристрастный стратегический расчет государственного деятеля:
«Другие государства могут колебаться и медлить при искании решений для турецких недоразумений. Нам же колебаться нельзя: мы связаны и перед Россией, и перед христианами, и перед всей Европой словами Государя Императора, мы выставили на границу мобилизованную, сильную армию, которая в глазах всего мира подняла меч на Защиту нашей чести. Отступиться от слов Государя Императора значило бы то же, что отступиться от русской истории, поколебать уверенность русского народа в самого себя и в руководящий им принцип. Вера в святость слова Царя не должна ничем помрачиться…Подобный роспуск армии, без всяких достигнутых результатов, почти соответствовал бы… проигранной Крымской кампании…».
Отдельные позиции записки вообще нельзя оценивать иначе как прямое подталкивание самодержца к принятию нужного военному министру Милютину решения: «Нам нужен мир, но мир не во что бы то ни стало, а мир почетный, хотя бы его и пришлось добывать войной».
Аргументы в пользу вступления России в очередную, какую уже по счету, войну с турками безупречными не выглядели:
1. «…слова Государя Императора порукой, что она встретит опасность с такою же неустрашимостью и готовностью ко всем пожертвованиям, с какими уже 1000 лет отзывалась на все вызовы, затрагивающие ее честь и достоинство»;
2. «Как ни страшна война, но теперь есть еще шансы привести ее довольно скоро к желаемому результату. Армия наша готова, так устроена, как никогда»;
3. «Союз трех императоров, по крайней мере на первое время, может обеспечить наш тыл; Франция и Италия склонны воздержаться от прямого участия; даже сама Англия торжественно заявила, что не намерена действовать ни против, ни за Турцию».
Из дневника Милютина:
«Вот в чем состояла сущность моей записки: как ни бедственна война для России, однако ж избегнуть ее можно не иначе, как достигнув мира почетного; распустить наши войска прежде, чем добьемся такого мира, мы не можем; а добиться такого его можем, только подняв голос и опираясь на нашу военную силу. Мысли эти были развиты Обручевым мастерски, и чтение мое, видимо, произвело сильное впечатление. Государь слушал с напряженным вниманием; Горчаков, Рейтерн и великий князь Константин Николаевич, видимо, были озадачены».
Озадаченность российских высших правительственных чиновников, переходящую в ОШЕЛОМЛЕННОЕ состояние, военный министр уловил мгновенно и, не дав им опомниться от увиденного и услышанного, решил усилить системное давление.
10 февраля 1877 года Обручев подготовил очередную записку, «в разъяснение предшествующей». В документе, явно выходя за пределы компетенции военного ведомства, Обручев размышляет об условиях мирного разрешения Балканского кризиса.
В основу позиции Военного министерства закладывается исключение демобилизации русской армии, ибо это, по мнению военных, будет символизировать победу Турции. Демобилизация возможна, если Турция после скорейшего заключения мира с Сербией и Черногорией демобилизует свою армию и разоружит флот, а также будет увеличено количество сотрудников русских консульств в Болгарии, которые вместе с приданной им консульской полицией заменят «предполагавшиеся международные консульские комиссии».
20 февраля 1877 года военный уполномоченный при Румынской армии в Бухаресте полковник Георгий Иванович Бобриков представил записку на имя военного министра Д.А. Милютина, в которой утверждал:
«Какой бы результат ни имело наше настоящее состояние, окончилось бы оно приведением армии на мирное положение или блестящею победою над турецкими войсками, во всяком случае, славяне еще раз неминуемо убедятся, что мы не в силах дать им того идеала, до которого долетает крылатая фантазия их большинства».
Мозаичная картина открытой и тайной борьбы между сторонниками невмешательства в Балканский конфликт и приверженцами радикального военного решения вопроса проистекала на фоне взвинченного отечественными российскими славянофилами до состояния массовой ИСТЕРИИ общественного мнения, тиражированию необсуждаемого, безальтернативного поголовного сочувствия всего населения империи кошмарному положению южноевропейских православных славян, угнетаемых турками.
Оценивая обстановку, предшествующую Русско-турецкой войне, с высоты прожитых лет, в 1906 году Куропаткин отдельно отметит болезненный для имперского самосознания фактор РЕВАНША:
«…нация такой мощи, как Россия, не могла примириться с предписанным ей в 1856 г. условием – не держать военного флота на Черном море. Не могла примириться и с потерей устьев Дуная, приобретенных ею после победоносной войны 1828–1829 гг. Поэтому, как ни сложны были причины войны 1877–1878 гг., но по существу своему эта война составляла продолжение нашей двухвековой борьбы за выход к Черному морю и за обеспечение этого выхода. Эта задача осложнилась на этот раз исторической необходимостью оказать помощь родственным племенам Балканского полуострова: сербскому и болгарскому».