— Можно я помогу? — спросил я.

— А ты разве что-нибудь можешь? — кухарка недоверчиво скривила лицо.

— Да, я многое умею. Могу чистить и резать.

— Ну, раз можешь, бери нож и садись, помогай крале нашей, а то она и до второго пришествия Христа не управится.

Я подставил табурет и сел напротив Сойки, склонившейся над ведром, куда тонкой змейкой сползала срезанная картофельная кожура.

— Сойка, — шепнул я, — давай помиримся? Мне надоело уже на тебя обижаться.

Она даже не посмотрела на меня, а только сильнее склонила голову, повязанную ситцевым платком.

— Сойка, ну ладно, я переборщил с обидой. Давай помиримся, а?

Уголки ее губ дернулись и чуть поползли вверх.

— Ну же, давай уже будем дружить? Мне скучно без тебя.

Она уже вовсю улыбалась, но все также не поднимала голову и толстым слоем срезала кожуру.

— Ну, что скажешь, мир? — она не поддавалась, скалила зубы и молчала. — Ну, да я знаю, ты сто раз просила прощение, а я не хотел с тобой разговаривать. Да, я говорил, что никогда больше с тобой не буду дружить. Ну, ладно, давай уже забудем эту глупую ссору, завтра же Рождество. Что ты хочешь в качестве подарка?

Наконец она подняла голову, задорно посмотрела на меня и без тени смущения произнесла:

— Я хочу поцелуй.

— Ээ, что это за подарок такой?

— Это обычный хороший подарок.

— Ну, давай я сейчас тебя чмокну, пока Ясинька не видит, подставляй щеку.

— Нет, я хочу поцелуй в губы. И точка.

— Но мы же с тобой друзья. Друзья не целуются в губы! — отчаянно попытался я вразумить ее.

— Ты спросил, чего я хочу? Я сказала. Поцелуй и все. Не хочешь дарить подарок, значит, никакой дружбы.

— Чего вы там болтаете и ничего не делаете, а? — прикрикнула на нас кухарка, заглянула в кастрюлю и завопила: — Это кто так почистил картошку? — она достала обкорнанную картофелину с островками кожуры. — Вы хотите, чтобы меня удар хватил? Тут дел до самого утра, мне уже пирог нужно ставить, а они милуются и шушукаются! Ты посмотри на нее, вся раскраснелась, друг сердешный пришел! Так, а ну, давай иди отсюда! — махнула она рукой, прогоняя меня. — Хватит, напомогался уже! Иди-иди, чего стал?

На следующий день снег, наконец, закончил валить, и к дому, перекатываясь с трудом, как большие снежные шары, начали прибывать гости. Некоторые из-за сильного снегопада не смогли приехать, так что еды потребовалось меньше, чем было приготовлено, что страшно разозлило кухарку. Я надел заранее пошитый по мне костюм, и предстал в самом лучшем свете как подопечный Милона. Сойка разносила и подвала еду на стол, и она была чрезвычайно хороша в своем белоснежном переднике и праздничном платье. Она то и дело бросала на меня многозначительные взгляды, улыбалась и, проходя мимо, исподтишка щипала.

Вечером, когда гости разбрелись, а не некоторые, оставшиеся на ночлег, улеглись дремать после обильного ужина, я направился в дальнюю пристройку дома, где находились комнаты прислуги. Я помнил про «подарок» и обреченно, на ватных ногах, двинулся к комнате Сойки. Постучал в дверь, и она тут же распахнулась, будто от ветра. Передо мной, в вышитой ночной сорочке, с длинными распущенными волосами, похожая на русалку, стояла, горделиво задрав подбородок и изогнув тонкие брови, Сойка. Она смотрела на меня с лукавым прищуром, словно вопрошала: «Чего изволите?»

— Ой, я не знал, что ты уже спать собираешься. Думал, ты еще одета. Я тогда потом зайду.

— Когда потом? — грозно спросила она. — Потом будет поздно. Рождество сегодня заканчивается.

— А, ну тогда да.

— Проходи.

— А тебе ничего не будет, что я здесь? Ну, может, поругают…

— Глупости не неси. Никому дела нет. Ясинька наябедничать может, но она уже давно от усталости дрыхнет в своей комнате. Ну, зачем пришел?

— Ну я это… то самое.

— Что, то самое?

— Ну, подарок.

— Ну, давай свой подарок, — она невозмутимо уставилась на меня своими коварными, зелеными глазами. — Я жду.

В тот момент мое сердце устроило бешеную пляску сродни пьяному мужику в кабаке. Мои ладони так вспотели, что мне казалось, из них льется вода, как из дырявого корыта. Я все стоял и не двигался, и только змеиные Сойкины глаза плыли в тумане передо мной и шептали, как эхо в горах: «Я ждууууу…. ждууу…

Не выдержав нахлынувшего на меня ужаса, я резко схватил ее голову, раскрыл рот, словно хотел откусить большой кусок, и, успев заметить ее распахнутые от ужаса глаза, впился губами в лицо. Мой рот, помимо ее губ, захватил еще и нос, и она, с отвращением отпихнув меня, возмущенно завизжала: