Всё. Теперь это все в прошлом и только в прошлом. Я не стану терять душевное равновесие из-за того, что желаемое мною не совпало с действительностью. Смирюсь, что эта самая действительность — тошнота от прошедшего головокружения, горечь предательства, ехидство, осуждение и перешептывания у меня за спиной.

Будто бы я могла рассчитывать на что-то иное…

Всё — острые разлетевшиеся и вонзившиеся под кожу осколки допущенной ошибки, шанса данного не тому человеку. Нужно вытащить каждый и больше не оглядываться.

— Ари-и-и-ин, — с жалостью протянула сестра, по-видимому, прочитав многое в моих глазах и молчании. Вытянув руку, поймала мою ладонь, сжала в своей, горячей, чуть влажной. — Ну забей ты, а. Не грусти.

Я сгримасничала:

— Я не грущу, с чего ты взяла? Вот сейчас как раз решаю, что пострадало больше: моя гордость или мое сердце.

Безусловно, и то и другое. Но что-то больше…

Улыбнулась ей:

— Вот и все. И никакого желания увлажнять слезами подушку и проклинать свою судьбу, поверь.

— Разве? — Людмила выглядела неуверенной, отрешенно всматриваясь в мое лицо. — Чем больнее тебе, тем больше ты храбришься. И скрытничаешь.

— Почему скрытничаю? — я отняла у нее свою руку, чтобы сделать глоток кофе. Сладковатая горечь, щекочущая, с еле уловимой ноткой агрессии — подходящие лады для очередного тяжелого дня в офисе. — Все рассказала как на духу.

— Ты поговорила с ним? — сестра вернулась к своему завтраку.

— Конечно. В тот же день, — я убрала из голоса жесткую интонацию: нельзя судить его поступки, не углубляясь при этом в смысл своего поведения. — Он не отрицал, если ты об этом. И тоже был более чем откровенен. Извинялся, что сразу не сказал, просто не знал, как именно признаться. Объяснил, что я цепляю его ничуть не меньше его нареченной. И просил дать ему время сделать выбор.

Я остановила свою руку, быстро и бесцельно помешивающую кофе в чашке, зафиксировала свое внимание на стремительно вращающейся воронке, чтобы удержать поток не очень приятных воспоминаний об этом разговоре.

Безвольный и легкомысленный человек. Стереть его из памяти.

Именно с того момента выполнение рабочих задач, так же, как и интереснейших целей профессионального самоутверждения, стало, мягко говоря, некомфортным. Всё стало некомфортным, напряженным, выводящим из равновесия. И неправильно это, недопустимо из-за одного человека разрушать то, что считаю важным. Поэтому должно стереть из памяти Дмитрия Савельева. Его для меня больше не существует.

— Выбор? Что за хрень? Вот козел какой! — громко возмутилась Люся, вытаращив глаза, стукнув чашкой о блюдце.

К нашему столику тут же обратились взгляды немногочисленных посетителей: двух парней в рабочих спецовках, сидящих в углу, черноволосые макушки забавно сияли желтым в свете лампы над ними, и девушки, придерживающей золотистую куртку на плечах, листающей книгу, видимо, она находилась тут уже давно, о чем свидетельствовало три чашки, поставленных в рядок, и еще одна — у ее руки.

— Ну почему? — я успокаивающе улыбнулась сестре. — Я оценила его откровенность. И смелость. Согласись, что не каждый повинится в данной ситуации.

Да, он повинился… Если можно так сказать. Виновата я: по его словам, оказалась так хороша, что заставила забыть обо всем.

— Что? Только не говори… — Людмила оторопело глядела на меня. Раскрасневшиеся щеки симпатичными пятнами выделялись на округлом лице. И этот ежик спутанных волос, приоткрытый рот. Словно кукла. Правда, производящая чуть комичное впечатление.

Сдержанно улыбнулась ей, а Люся неожиданно посуровела. Так неожиданно, что и с моего лица слетела натянутая улыбка. Я вновь сосредоточилась на своем кофе.

— Прикалываешься, значит все еще хуже, чем мне думается.

Поправив несуществующую выбившуюся из прически прядку, я тихо ответила вопросом:

— Помнишь, как мама говорила нам: ты можешь быть настоящим исчадием ада, но думать о тебе должны как о божьем благословении?

Люся облизала губы, шумно выдохнула, прожигая меня взглядом:

— Тебя обижает злословие?

— В глазах коллег, Люсь, я — делающая себе карьеру через постель особа. Это…

Унизительно? Несправедливо?

— … не просто злословие. Таково наследие моего романа, с которым и следует справиться. Конец истории, — затеребила салфетку, обращая внимание на узор — шахматная клетка, кофейно-коричневые и яично-желтые квадраты.

Минуту мы обе молчали. Я понимала, что означают нахмуренные брови сестры и жесткий блеск темных глаз. Мысленно она цепляет к имени моего босса — вернее, и.о. босса — множество не слишком цензурных определений и прозвищ. Возможно, не понимает, отчего я не делаю того же самого, почему спокойна. Потом, когда перестанут говорить ее эмоции, она и сама увидит: это недопустимо, и главную роль все-таки сыграло мое временное умопомрачение, а уже потом его безответственность. Я пожелала быть влюбленной — и все завертелось: трепет, электризующий каждый нерв, пыл ожидания чего-то сладко-чудесного. Так было лишь этот практически прошедший месяц. Коротко, но ярко. И будто не со мной.