Каждый выбирает по себе
вернуться

Левитанский Юрий Давыдович
Шрифт:

«Приближаясь к спокойному устью…»

Узнаю тебя, жизнь, принимаю…

Приближаясь к спокойному устью,оставляя все дальше исток,иногда с неосознанной грустьюкалендарный срываю листок.Я с непрожитых чисел снимаюотслужившее службу число,будто парус рукой поднимаю,заношу над водою весло.И несут меня быстрые воды,только веслами крепче ударь, –и смещаются даты и годы,и летит со стены календарь.Ты узнай меня, мама родная!Это я, в гимнастерку одет,прохожу от Днепра до Дунаяи старею на тысячу лет.Я усы фронтовые не брею.В них впитался махорочный дым.Я мужаю, взрослею, стареюи опять становлюсь молодым.Засыпаю при сполохах красных.Прохожу в перекрестном огне.И как будто два возраста разныхпо-соседски ужились во мне.Так живут в сочетании светаи осенней лесной полутьмывсе приметы недавнего летаи предчувствие близкой зимы.Будет вьюга. Ах, зимняя вьюга,у тебя не отнимешь права!Но за вьюгой, легка и упруга,пробивается к солнцу трава.Может, больше мой снег не растает,но жалеть ни о чем не могу.Пусть другая трава вырастает,перед той не оставшись в долгу.Я глаза к небесам поднимаю.Заношу над водою весло.Не тужу ни о чем, понимаю,по каким меня рекам несло.

Вот и живу теперь – поздний…

Езда в незнаемое

…Но землю с небом, умирая,

он все никак связать не мог.

Никогда не наскучит езда в незнаемое.Днем и ночью идут поезда в незнаемое.Кто-то молча табак у окна раскуривает.Кто-то шумно бутылку вина раскупоривает.Кто-то пишет письмо, где клянется в верности.И на всем – загадочный отблеск вечности.Это грустное дело – езда в незнаемое.Ведь не каждый приедет туда, в незнаемое.Кто-то ночью сходит на тихой станциии уже остается на этой станции.Полыхает небо в туманной млечности.И на всем – обманчивый отблеск вечности.Но прекрасное дело – езда в незнаемое!За какой-то березкой, давно знакомою,в тишине открывается вдруг незнаемое –неизвестное, странное, незнакомое.Осторожно вглядываемся в незнакомое,будто видим что-то в нем незаконное.А оно все ширится, незнакомое,еще в рамки привычности не закованное.О, сигнал отправления! Ветер скорости.Вечный путь от скованности к раскованности.Обновление жизни. Езда в незнаемое.Покатилась где-то звезда в незнаемое.Никакой законченности и увенчанности.Только этот незыблемый отблеск вечности.

Мое поколение

И убивали, и ранили пули, что были в нас посланы.Были мы в юности ранними, стали от этого поздними.Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний.Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний.Снег меня будит ночами. Войны мне снятся ночами.Как я их скину со счета? Две у меня за плечами.Были ранения ранние. Было призвание раннее.Трудно давалось прозрение. Поздно приходит признание.Я все нежней и осознанней это люблю поколение.Жесткое это каление. Светлое это горение.Сколько по свету кружили! Вплоть до победы – служили.После победы – служили. Лучших стихов не сложили.Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний.Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний.Лист мой по ветру не вьется – крепкий, уже не сорвется.Свет мой спокойно струится – ветра уже не боится.Снег мой растет, нарастает – поздний, уже не растает.

Кое-что о моей внешности

Я был в юности – вылитый Лермонтов.Видно, так на него походил,что кричали мне – Лермонтов! Лермонтов! –на дорогах, где я проходил.Я был в том же, что Лермонтов, чине.Я усы отрастил на войне.Вероятно, по этой причинебыло сходство заметно вдвойне.Долго гнался за мной этот возглас.Но, на некий взойдя перевал,перешел я из возраста в возраст,возраст лермонтовский миновал.Я старел, я толстел, и с годаминачинали друзья находить,что я стал походить на Бальзака,на Флобера я стал походить.Хоть и льстила мне видимость эта,но в моих уже зрелых летахпонимал я, что сущность предметаможет с внешностью быть не в ладах.И тщеславья – древнейшей религии –я поклонником не был, увы.Так что близкое сходство с великимине вскружило моей головы.Но как горькая память о юности,о друзьях, о любви, о войне,все звучит это – Лермонтов! Лермонтов! –где-то в самой моей глубине.

Смерть

Я давно знаю, что, когда умирают людии земля принимает грешные их тела,ничего не меняется в мире – другие людипродолжают вершить свои будничные дела.Они так же завтракают. Ссорятся. Обнимаются.Идут за покупками. Целуются на мостах.В бане моются. На собраньях маются.Мир не рушится. Все на своих местах.И все-таки каждый раз я чувствую – рушится.В короткий миг особой той тишинынебо рушится. Земля рушится.И только не видно этого со стороны.

Ночью, за письменным столом

О сообщничество карандаша и бумаги!Ты подобно содружеству путника и дороги.А точнее – содружеству воина и равнины,где под хрупким снегом хитрые скрыты мины.О содружество карандаша и бумаги!Ты причина множества всевозможных последствий –величайших бедствий, дьявольских наваждений,человеческих озарений и заблуждений.О содружество карандаша и бумаги!Вот сидит человек. Что, безумец, берет он в руки!Достает он пакетик с лезвием безопасным,и оно становится с этой поры опасным.Он опасным лезвием свой карандашик чинит.Он любовно над ним склоняется. Он колдует.Построгает слегка, пыльцу аккуратно сдует,и опять строгает, и дует, и снова чинит.Вот он в сторону отодвинул листок со стружкой.Придвигает поближе листик бумаги писчей.Тут не думай его отвлечь ни пивною кружкой,ни вином, ни женщиной, ни отборной пищей.Он исполнен сейчас решимости и отваги –ни о чем таком разговаривать он не будет.Вот его карандаш коснулся уже бумаги.Что-то будет сегодня ночью. О, что-то будет!

Элегия

Тихо. Сумерки. Бабье лето.Четкий, частый, щемящий звук –будто дерево рубят где-то.Я засыпаю под этот звук.Сон происходит в минувшем веке.Звук этот слышится век назад.Ходят веселые дровосеки,рубят, рубят вишневый сад.У них особые на то виды.Им смешны витающие в облаках.Они аккуратны. Они деловиты.У них подковки на сапогах.Они идут, приминая травы.Они топорами облечены.Я знаю – они, дровосеки, правы.Эти деревья обречены.Но птица вскрикнула, ветка хрустнула,и в медленном угасанье днячто-то вдруг старомодно грустное,как дождь, пронизывает меня.Ну, полно, мне-то что быть в обиде!Я посторонний. Я ни при чем.Рубите вишневый сад! Рубите!Он исторически обречен.Вздор – сантименты! Они тут лишни.А ну, еще разик! Еще разок!…И снова снятся мне вишни, вишни,красный-красный вишневый сок.

«Мучительно хочется рисовать…»

Мучительно хочется рисовать.Повсюду тюбики рассовать.О, поющее, как свирель,название – акварель!Белые вижу во сне листы.Как чисты они! Как пусты!И я рисую на них лицона тоненьких двух ногах.Оно насмешливо щурит глаз:– Ну, полно, ты ведь не рисовал!– Да, знаю, было – не рисковал,а вот захотел рискнуть. –И кисточку я опустил в стакан.Всю ночь стояла она в воде,а утром, этак часам к шести,вдруг начала расти.Пустила корни она, а там –набухли почки на ней, а там –раскинуло веточки над водойвеселое деревцо.И толстые тюбики стали в круг,и начался танец, и это былтанец маленьких дикарейиз племени Акварель.Трубила розовая труба.Зеленый буйствовал барабан.Нес оранжевый человексолнце на голове.Дальше форменный был содом.Хлопал ставнями синий дом.Лошадь, красная, как пожар,по черной неслась траве.Но тут шагнуло под деревцовсе то же действующее лицо,лицо страдающее – лицона тоненьких двух ногах.Оно вскричало: – Порочный круг!Меня нарочно лишили рук,и я не вынесу этих мук,и я покончу с собой!..А мне так хочется рисовать.Я буду пробовать, рисковать,и я спасу тебя, о лицона тоненьких двух ногах!На верхней веточке деревцая нарисую тебе скворцаи дам тебе четыре руки,и ты поймаешь его!