Я вышел из его дома следующим утром и остановился на пороге. От дома террасами спуск к реке. И когда стоишь на крыльце, видна одна терраса, вторая, на каждой сад. А в конце спуска за рекой та самая диагональ… Там справа от нее висела ветка со спелыми персиками, а ниже, на следующей террасе, под огородом старика, были дом и двор. И там стояла удивительно красивая женщина в ярком платье, она вешала на ограду курпачи – это такие яркие матрасики. Она глянула на меня – и этот взгляд, движение, и этот персик, и эта диагональ стали центральной частью триптиха, который я написал для диплома».

«Я все искал какую-то единую черту, пронизывающую все, в которой бы уместился ответ на вопрос «что есть Азия?» – говорит художник. – Однажды, в Пенджикенте, я вошел в автобус. Там сидела у окна женщина. Ее лицо, вся голова были укрыты платком. Видны одни глаза! И я вдруг все просек – понял: вот она, Азия! Смотрит, но молчит. Молчит, но смотрит.

И эта полузакрытость объяснила мне тогда например – азиатский дом.

В азиатском доме нет окон на улицу, все окна на двор. Если ты зашел в дом – тебе все открыто. Вот в русской деревне окна на улицу – домашним интересно, что происходит вне дома. На улице… А в Азии то, что снаружи, неважно. Интересно то, что внутри. Улица – это просто коммуникации между сакральными пространствами – домом, базаром, мечетью, чайханой. Ты вышел из одного крытого пространства, дома например, и проследовал на базар или в чайхану – еще одно крытое место, или в мечеть… Все эти сакральные места: дом, базар, чайхана, мечеть – важнейшие, главные места азиата. Места общения. Социальной активности. Там – открывается душа азиата. Поэтому окна в азиатском доме, обращенные на улицу – не нужны…»

Это понимание открытого и скрытого диктуют Владимиру Глухову его истории, рассказанные цветом – но и записанные на бумаге. Его рассказ «Земляничное мыло», написанный в Тюмени, начинается так:

«Летом, посреди июля, на железнодорожной станции Шанбе, на солнцепеке перрона, я сидел на бетонном бордюрчике круглой клумбы. Сквозь тонкие подошвы тапочек асфальт жег мою кожу. Розы одурело наполняли собой сухой воздух, и от этого он казался душным. Оглянувшись, я увидел желтые комья перекопанной земли, которые ближе к кустам роз становились коричневыми от воды, лениво сикающей из серебристого набалдашника фонтанчика. Вода попадала на нижние ветки кустов и сияла на солнце. Темно-зеленые листья пестрели белесыми следами ожогов. «Скоро совсем сгорят!» – подумал я и, встав, пошел к киоску «Союзпечати». Асфальт мягко поддавался шагам.

Облокотившись о прилавок, заглянул в черноту киоска. Справа, за стеклом витрины, я увидел розовые кубики мыла…»

Художник Владимир Глухов – поэт. И в его рассказах, и в картинах чисто поэтическая взаимосвязь образов. Почти каждая картина – вещь в себе. А помимо этого есть серии. Например, сказочный тюменский цикл «Вася». Герой – простодушный пьянчужка, народный философ, извечный Иванушка-дурачок из старой сказки. Этому своему любимому персонажу (и собутыльнику) Владимир Глухов посвятил полтора десятка работ. На одной, «Вася-Икарушка», распластался в бурьяне рухнувший навзничь, с маху, на поломанных деревянных досках-крыльях – падший ангел.

«Я не верю в фатум, – говорит художник. – Всегда есть свобода выбора. Есть зеленый свет – иди смело. Но никто не помешает тебе пойти и на красный. Ты можешь свернуть в сторону – из духа противоречия либо по рассеянности, И все же, когда ты идешь в нужную сторону, на твоем пути кем-то расставлены благоприятные знаки: обрывок фразы прохожего, а порой строка в книге, раскрытой наугад. Тебе даются советы Навигатором, и от тебя зависит, следовать им или нет. Это и есть одна из сторон связи с Богом».

Ещё раз оглянемся на эти полотна.

Там живительный водопад красок, наводнение пурпурного и лилового, половодье кобальтового.

Желтые сполохи – движения души.

Алый – цвет недостижимого идеала. Голубой цвет – прощальный привет.

Кира Сапгир.

Париж, октябрь 2016.

В новом цикле работ Владимира Глухова 2012–2016 годов, несмотря на то, что они были созданы в Тюмени, вновь возникает образ Азии, такой узнаваемой и близкой, словно художник никогда не покидал ее. Если прежде азиатские мотивы были пронизаны острой, почти отчаянной ностальгией, в произведениях последних лет есть ощущение полной погруженности в этот мир таинственного Востока, переставшего быть пряным или экзотическим, но неизменно сохраняющего свое магическое притяжение. Автор вновь и вновь обращается к излюбленным образам, ландшафтам, персонажам. (Это и лукавый рыночный торговец, и похожий на Ходжу Насреддина рассказчик небылиц, и напоминающий суфийского шейха мудрец, и томные соблазнительные красавицы с персидским взглядом, и женщина в нарядных одеждах с младенцем на руках, величием своим подобная европейским мадоннам).

Герои произведений всегда приближены к плоскости холста, так что мы видим погрудное изображение или изображение лица. Портретный, по сути, формат, но это не портреты. За фигурой открывается стилизованный пейзаж, выстроенный на контрастных колористических отношениях, динамичном столкновении экспрессивных форм, ритмов. Отказываясь от объемов и перспективы, автор создает впечатление плоскостности. Однако художник компенсирует отсутствие глубины пространственных построений иного рода глубиной – метафизической.