Шрифт:
Первая беседа
«Теперь – другое…»
Птицеферма
Возвращение в Москву
Проход пленных. Немцев
«Я хочу описать восприятие мая подростком…»
Памяти писателя
Бориса Владимировича Попаригопуло
Школьный выпускной бал
Институт
Голубое с палевыми облаками небо русских икон…Это – там, на Урале или на Каме. Ухает геликон.И хоронит допившегося соседа преданная родня.И с распятым Богом идет беседа, первая у меня.Бог считает, что мертвый сосед – в порядке, принят в небесный сад,чуть похожий на Верочкин, у колодца, где антоновские висят.Он предъявит свою хромоту как примету райскому вратарю…Ну, а я считаю, что Бога нету. Но с кем же я говорю?Там – цыпленка на суп. Тут – подсвинка на сало. Серый задрал коня.Как теперь бы сказали, ты, смерть, достала, ты достала меня!Я боюсь за родных и за все живое… Господи, чья мы сыть?..А вокруг – только пение хоровое. С кем же мне говорить?В нашей Третьей школе все знают точно: Бога придумал грек,потому что жилище было непрочно в мире, где град и снег.Но, хотя у нас снега гораздо больше, трудно здесь небесам.Так что, с кем я сейчас беседую, Боже, я не знаю и сам…Похоронный оркестр ушел к погосту. Это недалеко.Татарчонок в ватнике не по росту козье пьет молоко.А козу эту в марте от волчьей стаи спас, неизвестно кто –на тебя все старухи грешат: отстали, темные…Но зато, но зато, когда проносили соседа мимо ее крыльца,о, как бабка, зимой схоронившая деда, встала, глотнув сырца,поминальным блином не заев напитка, глядя в открытый гроб,не спеша, как стежки по канве, не прытко крест положив на лоб, –как она прокричала в мертвые уши в лютиках полевых,как она прокричала в мертвые уши через толпу живых,как она прокричала, баба Дуняша, – словно не про беду:– Ты скажи там, Федор, Ивану и нашим – скоро я к ним приду!..
Теперь – другое.В Москве мне двор нес про любовь такое!И все, что под покровом, все нагоенеугомонно проникало в сны.Я думал: враки!Но оказалось, что я жил во мраке.Мне дружно свиньи, козы и собакидоказывали правоту шпаны.Все так и было –по слову Дрына, вора и дебила.Эпоха тыла это подтвердила:торжествовал порок!Кот – кошку Лушку,петух топтал несушку,и пинчер Джек трепал свою подружкуне всякий день, но в предрешенный срок.А тутграницы Спарты,указкой теребя прорехи карты,красавица Айгюль с соседней партыпоказывала робко – глазки вниз.Она – и так?Да пусть и через годыона – и так?! Она, венец природы!Но тыл являл мне случки, после – роды.И кот весь март в загривок Лушку грыз.И зверь, и птицаблюли свое. Что ж, надо согласиться.Но все же это – морды. Мы же – лица!Я на бездетность обрекал свой род…Чего иного,а землю не собьешь с пути земного.Фронт убивал. Но тыл рождал нас снова.И продолжал земной круговорот.
Средь мелких плимутроков и легорноввальяжны, как гвардейцы, кохинхины.Откуда-то из детства звуки горналетят, летят сквозь заросли рябины.Трагическое место – птицеферма.Идет петух, величествен и мрачен,с осанкой и судьбою Олоферна:топор уже отточен, час назначен.И наблюдая за народом птичьим,и Тацита припомнишь, и Плутарха:народ ответит полным безразличьемна казнь высокочтимого монарха.Лишь перышко из царского наряданад курами летает и доныне,да петушок невзрачный не без ядатолкует что-то о пустой гордыне.
Оренбургские степи. Колес чуть живое вращенье.Возвращенье – куда и откуда? – в Москву возвращенье!Там сейчас, что ни вечер, победно, кроваво и лютовозникают над выжившей Родиной гроздья салюта.Нас тогда разделили не боги наживы, не Молох,а предтеча грядущих жестоких гражданских размолвок:– Что ж вы, суки, сбежали, засранцы, бздуны, отщепенцы?– Что ж вы, гниды, остались: в расчете, пожалуют немцы?..Что за сила живет в нашем сложном недружном народе,что – хребет сокрушил этой гидре, незыблемой, вроде…
Немцев гнали, считай, что от Химок и до Берлина,а догадавшихся сдаться – в Москве, через Крымский мост.Шла больная, небритая, битая горе-рванина,шла и будто стыдилась за свой ненордический рост.Лишь в начале колонны нормальные шли генералы,как-то помня еще образцы офицерской ходьбы.Среди них, не совру, попадались еще и амбалы,но – худые, изгрызанные челюстями судьбы.Так, наверное, шли пред очами веселого Римаиудеи, которых Фейхтвангер, глотая комок,твердо вел мимо Цезаря, вел мимо Флавия, мимовосхищенного плебса. Хотел не вести. Но не мог.Здесь же цезаря не было. Цезарь в Кремле, где-то рядом,усмехался придумке своей и пьянел без вина.А толпа, что была этим немцам обязана адом,перед их появленьем грозилась. И вдруг – тишина.Ни «В Москва-реку их!», ни «Порвать в лоскуты бы…», ни женскойчерной вдовьей обиды на тех, кто стрелял в их мужей,ни проклятий, когда еще пленных вели по Смоленской –тишина! Жаль, ее не возьмешь экспонатом в музей…Я не ведаю, что это было. Но истинно: было.Пыль, забившая уши? Подошвенный шорох и пыль?Или слабость народа (она же – народная сила),к каторжанам, убийцам, несчастным, идущим в Сибирь?Конвоиры, в руках у которых молчали винтовки,вряд ли знавшие немцев, суровость несли на лице.Я смотрел не на них, а на губы соседского Вовки,что-то шепчущие про себя с явным матом в конце.– Отвечай за отца, полюбившего подлую водкупосле смерти двух ног, сгинь в текущей под нами реке,фриц, с пугливой улыбкой ловящий гнилую обмоткуразмотавшуюся на мальчишеской тощей ноге.
Я хочу описать восприятие мая подростком.Он не знает еще, что и май – только месяц в году.Но движение липы, взмывающей над перекрестком,он уже ощутил, и душе его – невмоготу.Как сова на мышонка, глядит на беднягу экзамен.Но семейной нужде благодарен, встаю из-за книг.Квартирующий старый писатель, роняющий «Амен!»,этой дивной латынью венчает паденье вериг.Нет, покуда свежо. Но колышутся стекла вдоль клиник.А еще потоньшают стволы. А еще прилетитслаборазвитый ветер и, как невезучий алхимик,в серебро одуванчиков золото вдруг превратит.Легкий мел на асфальте под красною туфелькой ловкойподчеркнет, что весна – прошлогодней весне не чета.Не здоровайся с этой раскосой шальной полукровкой –Фенимором и прерией веет ее красота.Фенимором! И ты, поспевающий за клопоморомдо закрытья аптеки, – ты полон счастливой тоски,при которой да сгинет вся мразь бытовая по норам,да ползут по просторам лишь майские только жуки!Странный ветер предчувствий струит этот месяц-предтеча.Трын-трава с мандрагорой сплели ароматы в один.Сон со стыдным объятьем, крахмальным мечтам не переча,вызревает махровым бутоном средь мартовских льдин.И в небесной игре, в палисадниках старых домишек,в махаоне на ставне погодинской тихой избывдруг сквозит обещаний такой беспощадный излишеки такая нехватка немедленных жестов судьбы…Как его оценить: глубина безнадежная, вздор лиэтот ветер, который я пью и в котором тону?Кто же знает, что сладкий комок в отгорланившем горлелучше слова и музыки явит мне эту весну.
Того, что пьют обычно стопкой,хватив из кружки из пивной,стеклянный, оловянный, стойкий,солдатик банды выпускной,я шел сквозь бал. Теловерченьетаило сладостный искус.В раздельном подлом обученьибыл свой кривой, но твердый плюс.Шарфы с неведомою цельюс девичьих вдруг слетали плеч.И завуч видел панацеюв том, чтобы классы уберечьот непредвиденных событий,верней, предвиденных лишь им,врагом и знатоком соитий,объятий недругом большим.Но он один, а классов много.И под июньскою лунойв стенах учебного чертогато знанье познавал иной,какое в школе нам когда-тоизображали так смешно,что пестик нынче виноватоглядел с учебного панно.И школьница в зеленом платье,мне что-то в ухо лепеча,на узкой – для начальных – партевонзала ногти в плоть плеча.Но после оказалось эток любви не ближе, чем в ту ночьсмотрящие на нас с портретатычинки, пестики и проч.И вышли мы из спальни классапустыми. Та же суета,Глиера вальс иль марш Покрассакуда-то звал: теперь – куда?И липовый снежок буранаскользил по куртке школяра.И было ясно: рано, рано!Того ясней: пора, пора!
Институт наш был красавец,был спортсмен, гуляка, бард.Жизнь студента, ты не вся ведьтолько лекции одни.Хитрый глаз Петра Фоменки,Юрки Визбора азарт.Трехминутные нетленкиосвещали наши дни.И не счесть живых прелестниц,улетевших навсегдапо пролетам тайных лестниц,восходящих к потолку.А за ним – стекло и небои холодная звезда,осуждающая немонеуклюжую строку.Что за тени, что за тайны –в застекленной вышине!Что за сны, чье продолженьеутром встречу наяву!Ах, прибавочная стоимость,да до тебя ли мнев этом мире, где бесплатновсе, что счастьем я зову.Пусть же нас простят доценты,пусть простят профессора,что ничтожные процентык нам дошли из мудрых уст.Наша молодость – такаянепутевая пора,что, инстинктам потакая,ты и весел, да не пуст.Что же любишь ты так сильно,враг сионских мудрецов,этот пухлый, этот синий,этот мертвый «Капитал»?Привыкаем понемногупонимать в конце концов,мы тебе ли, ты ли Богу –кто какой зачет не сдал.