— Не печалься, — похлопала она его по плечу, — главное, ты почувствовал, что хотел. А как ты туда пробрался?

— Известный залаз в соседнем парке же. Шел хороший такой ливень, пришлось закрыть зонт и тихонько красться, чтоб собаки не заметили. Славно промок, но этого того стоило. Да и жарко было, быстро высох.

— А охрану не видал?

— Ночью нет, видимо потому, что за шумом дождя шаги по неизбежным кусочкам стекла и прочим камушкам не особо слышны. Но позже был момент, когда непонятно где послышались шаги, и пришлось спешно красться в какой-то ближайший вход куда-то, не знаю уж, что это было за помещение, средних размеров. Переждал там немного. Потом перестраховывался и крался как, чёрт подери, в тылу врага. Зато какой адреналин! А на рассвете видел, как чопы территорию обходили. Подумал тогда, что на выходе спалюсь, так как не очевиден был путь обратно, думал, плутать буду. И плутал, но всё обошлось, благо туман подтянулся.

— И часто ты так за адреналином куда-то лазаешь?

— Именно по заброшенным объектам? Редко, увы. Да и не все такие места одинаково впечатляют. В здании школы, например, даже с хорошим сохраном – как-то не особо интересно, ничего нового не встретишь, разве что какое-нибудь любопытное старьё в кабинете химии или в лаборатории, если повезет. А вот на заводах и всяких индустриальных объектах у меня немного другой нюанс – всякие там двигатели, станки, техника, как таковые мне не интересны. Я люблю гнетущую масштабность остывших цехов, иной раз такую ненасытную, пробирающую до самой глубины души. Даже, бывает, страшно становится, что сейчас витающий под потолком проклятый душок пролетариата схватит цепко в когти, и над рядами столов пронесёт, об каждый мордой ударит – мол, не трудился ты, как следует, не посвятил жизнь делу коммунизма, не страдал как полагается! Шучу, конечно, но бывает довольно угнетающе.

— А спалиться доводилось?

— Однажды, и то убежали, еле унесли ноги – мой приятель и ещё двое его товарищей-отморозков. Но как это было рискованно и стрёмно! На моем любимом объекте, кстати. Есть у нас в Питере один роддом, работавший с семидесятых, а закрытый совсем недавно...

За недолгим разговором о заброшенных объектах парочка незаметно вышла на оживлённое шоссе. Впереди виднелся профиль моста с двумя каменными башенками, едва различимыми в темноте, и некоей большущей шестерёнкой – стало быть, его опорой. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это два разных моста, только один за другим – ближе была беспонтовая транспортная эстакада, а уже за ней старый железнодорожный мост, пропускающий под собой шоссе через две арки, и венчающийся сверху теми самыми кенотафами-ладьями; и уже правее протягивающийся над рекой длинной металлической дугообразной опорой. За всем этим добром рисовался ночной город. Йусернэйм объявил, что на мост надо бы подняться.

Хоть мост и был железнодорожный, по обеим сторонам имел узкие пешеходные проходы, прямо через маленькие арочки в тех самых башенках. Спустя несколько мгновений они уже проходили над рекой и разглядывали открывшуюся панораму, и минут пять молча стояли на середине. Вдруг он сказал:

— Знаете, зачем ещё я поднимался сюда? Я посмотрел, что конструкция этой вот всей гигантской опоры, — он обернулся и показал вверх, — ничем не ограждена в том месте, где какбы стыкуется с мостом. И по ней можно взойти туда, на самый верх, хоть она и выглядит крутовато, но всё же достаточно плоская. И я просто обязан был бы это сейчас совершить, да и вас бы пригласил, если б не прошедший дождь! Там наверху может быть очень скользко. А жаль! Светлана, вы полезли бы туда со мной, если б было сухо?

Вместо ответа она затянула его целоваться.

Они не стали возвращаться на только простелившуюся перед ними бережковскую набережную, а пошли по мосту дальше. Тишину нарушали только чеканящие её шаги грайндерсы, ступающие по перфорированным металлическим ступенькам лестницы с железнодорожного холма. Молча постояли они под красным лучом светофора, хотя траффика почти не было, и перешли дорогу ко входу в новодевичий парк.

Это оказался самый, что ни на есть, парк. Ряды деревьев скрывали проезжую часть; в разные стороны расходились тропинки из щебня, им сопутствовали белые лавочки; местами высились ёлки, раскинулись лужайки и клумбы – словом, ничего лишнего. Всё также безмолвно парочка приметила скамейку под тусклым, болезным фонарём. Некоторое время они молча посидели обойдясь даже без тактильного и зрительного контактов. И он таки спросил:

— Уже, должно быть, совсем поздний час. А вы долго ещё будете гулять?

Она взглянула на него испытующе, и помедлив, ответила:

— Долго.

— Надеюсь, я буду в состоянии проводить вас домой.

— Нет... Не нужно меня провожать.

— Как пожелаете. Ежели вы против, то и не буду.

— Я не против, — просияла она, — но я туда не собираюсь.

— Хм...

Пока он десяток секунд явно соображал вопрос, она прицелилась на него с серьёзнейшим видом:

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

Его глаза потухли, несколько мгновений он отсутствовал, затем приоткрывшиеся губы вдруг исказились в безумную улыбку:

— Нет, Света... Я не хочу, чтоб вы уходили.

Она внимательно следила, и аккуратно продолжила:

— И у тебя нет каких-то сверхсекретных планов, осуществлению которых я мешаю?

— Нет. Более того, у меня нет вообще никаких планов.

— Значит, всё хорошо, и мы будем вместе сколько угодно?

Юзернейма, казалось, взяла лихорадка:

— Да... Вместе... — завис великовозрастный неврастеник.

— Вот и славно, Юзя! Да, будем вместе! Слышишь?! Теперь очень прошу тебя только об одном – не будь букой!

Он мигом очнулся, притянул её, и страстно вцепившись друг в друга, они отдались самозабвенной горячей ласке. Похоть, ничуть не заставившая себя ждать, вскружила головы, но тактильные ощущения рапортовали уверенно: скамейка являлась не самым подходящим театром любвеобильных действий. Они, конечно, могли бы более-менее удобно устроиться на ней аж в нескольких вариациях, но тогда со стороны это уже не выглядело бы невинно, а потому могло привлечь внимание. Мысль о поиске запасного аэродрома подле каких-нибудь кустов трезво была разжалована по тем же причинам – чай не лесная глушь. Сбавив обороты и понежившись ещё какое-то время, они оставили скамейку и продолжили путь. Только отойдя, Света заметила, что у него снова выступили и уже на этот раз пролились слёзы, но при этом глаза его были одержимы, а выражение лица стало невменяемо просветлённым.