– Авраам. Ты зря накалил атмосферу! Теперь она сильнее отдалится от тебя.

– А как я должен был поступить? Сделать вид, что я не видел, как её обнимает этот сопляк? А что дальше? Она придёт и скажет, что беременна?

Отец взялся за лохматую голову двумя руками, а Лора обошла его стул и положила ему руки на плечи.

– Не изводи себя раньше времени. Поверь специалисту, не год разгребающему проблему сложного периода в жизни детей: всё образуется, наберись терпения.

Негодуя, в тот момент я измерила всемогущую власть Лоры над папой. Она змеёй обвивала мужчину, понесшего утрату, и подчиняла его разум магией психологии. Она знала, как сейчас он нуждается в поддержке и шла прямиком к назначенной цели. С моей стороны дело уже состояло не в ревности. Я презрела Лору за тихий омут поведения, из которого вот-вот должны были вылезти черти. Я не верила ей и её заботе.

Отец вникал молча, и она, разминая ему плечи, продолжила:

– Мужчине не в пору обсуждать такие личные темы с дочерью. Пойми, она уже не девочка, она превращается в девушку! И те гормоны заставляют кровь быстрее растекаться по жилам. Это зов природы, ты ничего не сможешь с этим сделать. Она наивна, но не так глупа, как старается внушить окружению. Ей нужно время. Оставь попытки говорить с ней о любви, я сама с ней потолкую.

– Спасибо, Лора, – отец с неистовой благодарностью сжал её руку на своём плече. – Не представляю, что бы делал без твоей помощи! Кэти становится такой невыносимой и неблагодарной. Я всё делаю ради её блага. А она этого не ценит!

– Не накручивай себя! Просто запомни одну вещь, которую сейчас скажу, и прими её, как неотъемлемый закон существования – не делай ничего ради кого-то: ни ради дочери, ни ради жены, ни ради друзей, поскольку они, скорее всего, в этом не нуждаются.

Злая на весь свет я отскочила от перил лестницы и бросилась в мансарду. Мои щеки дышали жаром, а мысли искали способ избежать беседы с Лорой. Способ был один: покинуть дом. Я бросила рюкзак и поглядела в окно. Солнце утопало в кровавом закате, а над особняком Ньюмана кружили вороны. Собираясь спрятаться там от всего мира, я переоделась. Торнадо спал на моей кровати, свернувшись калачиком, и уже никто не поверил бы, что он даст фору любому ветру, гуляющему по пустыне. Испытывая голод, я прихватила с собой немного денег, чтоб на обратном пути купить печенье, а также карманный фонарь, необходимый для осмотра дома, и направилась к двери. Раздался стук, и, не дожидаясь разрешения, с улыбкой вошла Лора. Её изучающий взгляд устремился на меня и фонарь в моих руках, а после уже на Торнадо.

– Невероятно! Я и не знала, что здесь ещё один маленький житель. Как его зовут?

Не ответив, я протиснулась между Лорой и открытой дверью и побежала по ступеням вниз, пряча фонарь в карман. Отец сидел в кресле, потирая виски пальцами. Он хотел что-то сказать, наблюдая, как я темпом лошадиных скачек преодолеваю лестницу, но не успел, поскольку я прихватила куртку, нырнула в сапоги и захлопнула дверь.

Полагая, что отец кинется вдогонку, я побежала в сумрак уличного безмолвия, где только листва шелестела под ногами. Но отец не погнался за мной; более того – он даже не вышел на порог. Меня тревожило ощущение пропасти между нами, которая увеличивалась с каждым вечерним ужином. Я сделала над собой усилие, чтобы побороть мрак мыслей об отце, и погрузилась в размышления о доме Ньюмана; письмах, приходящих на адрес доктора; об исчезновении продавца зоомагазина после нашего короткого диалога. Мне не терпелось узреть истину.

Обдумывая каким образом этого добиться, я достигла тропинки, затем ворот и, упершись ногами в землю, всем телом навалилась на них. Раздался ленивый скрип петель, и ворота плавно покатились вперёд. Тот громкий скрип заставил встрепенуться не только моё сердце, но и вездесущих стражей: шумные вороны начали галдеть, как на заброшенных кладбищах, по кругу огибая крышу пустого дома. Обойдя убогий фонтан по разрушенной тропе, я подошла к каменным порогам особняка и удивилась тому, что, не взирая на многолетнее отсутствие в доме хозяев, витражные окна внизу сохранили целостность стекла. Судя по всему проклятие, распростершееся над особняком устами народа, отпугивало воров и других людей, алчущих нажиться на заброшенных жилищах.

Я поднялась ко входной железной двери с кольцом посредине. Она извивалась узором, гнетущим воображение. Там изображался цветок. Проведя пальцами по черному завитку, убегающему к переплетению бутона, я вообразила, как всякий, прежде чем зайти внутрь, стучал чёрным кольцом по двери, призывая отзвуком удара впустить их туда, откуда многие не вернулись. Я глубоко вдохнула и толкнула плечом дверь, покрытую каплями вечерней влаги. Издавая жалобный стон заржавелых петель, дверь подалась вовнутрь. Я посмотрела вперёд, где витала тьма. Солнце полностью село, и очертания предметов внутри виделись разве что наугад. Меня покидала злость, а страх, недолго думая, уже одевал венец победы на свою голову. Стояла мертвецкая тишина кельи; вороны затихли, похоже, боясь своим криком обезоружить гостя или оттягивая минуту, чтобы напугать меня хлеще, чем была напугана. Я включила фонарь. Его мерклый свет крался впереди, а звук неторопливых шагов эхом опережал меня. На полу повсюду вихляли следы ботинок, одни из которых принадлежали мне. Другие следы были внушительных размеров, а третьи – чуть меньше предыдущих. В груди засуетилось сердце: после моего первого визита сюда здесь кто-то побывал.

Я двинулась к лестнице. Каменные ступени, покрытые грязным пыльным ковром, серпантином убегали к потолку. Там удалось разглядеть восемь улыбчивых ангелов, несущих ветки омелы к очертанию нимба, внутри которого помещалась люстра с хрустальными каплями, окутанная паутиной.

На втором этаже смежные комнаты расположились по кругу. Я отворила дверь в первую из них и осветила её просторы. У мутного окна стоял деревянный стул с поломанной ножкой; в углу располагалась низкая дощатая кровать без матраса; у её изголовья висело святое распятие. Возле двери я обнаружила вычурный стол из ольхи, где покоились черепаховые чётки и пурпурная шкатулка. Я подошла ближе и, положив фонарь на стол, открыла шкатулку, обделанную мягким бархатом и красными камнями, мерцающими при свете. Внутри хранилось семейное фото 2*2 дюйма, демонстрирующее старинную манеру позирования для фотографа.

На ней полубоком, рядом стояли рослый сухощавый мужчина и худенькая женщина. Они возложили руки на плечи семилетних мальчика и девочки, сидящих на стульях викторианского стиля. У мужчины были небольшие проникновенные глаза и довольно широкий нос; а тёмные волосы, уложенные на пробор, гладкими бороздами уходили назад. Во всей его грубой, но в то же время волнующей наружности читалась гармония счастья и стремления идти вперёд. Женщина была невероятно мила, с изысканной улыбкой губами и глубоким ясным взглядом, в котором витала печаль. Её шляпка с широкими полями перекочевала из картины Анри Матисса5, а кружевной воротник лишь подчёркивал изящество лебединой шеи. Их дети неописуемо походили на мать: те же проникновенные взгляды и улыбки затворников. Девочка была ангелом во плоти и держала за руку мальчика; он смотрел кичливо и дерзко, заслуживая тем репутацию избалованного мальчишки. Я сошлась на мысли, что на фотографии полным составом семья Ньюман. И выглядела их семья почтенно. Мне стало грустно глядеть на тех, кого настигла страшная участь, и я перевела взор на шкатулку, где находился ещё один маленький снимок. С глянцевой поверхности широкой жизнерадостной улыбкой мне улыбался юноша лет четырнадцати от роду, одетый в костюм. У него были живые резкие черты и огромные распахнутые глаза, с жадностью глядящие в самую душу. Я развернула снимок. На обратной стороне выглядывала подпись:

Конец ознакомительного фрагмента.