Философское наследие, накопленное в стенах философского факультета, нуждается не только в собирании, но и в защите. Сегодня становятся модными нападки на 60-е гг. Так, политолог А. С. Ципко, который сам, как ни странно, окончил философский факультет, где прилежно изучал марксизм, в сегодняшних экономических и идеологических трудностях обвиняет интеллигенцию, в частности философов того времени. В статье «Перестроить страну по китайскому пути нам помешала интеллигенция» он, обвиняя Горбачева, пишет: «Будущий генсек оказался в одной компании с друзьями Раисы Максимовны – Левадой, Грушиным, Мамардашвили. Они жили на Стромынке, и бывший комбайнер Горбачев приходил к ним, сидел и слушал этих философов-диссидентов, рассуждающих о возможности построить “социализм с человеческим лицом” [3] . По мнению этого политолога, нужно было строить не «человеческое общество», а пойти по китайскому пути, отказаться от перестройки и реформ, а заодно и от достижений современной философской мысли. Еще неизвестно, насколько могут быть прочны экономические и идеологические контакты с Китаем. Впрочем, каждому свое. Ципко не нравится «социализм с человеческим лицом», он предпочитает «капитализм с китайским лицом».

Настоящая книга ставит перед собой цель представить воспоминания тех, кто учился или преподавал на философском факультете в период реформ и революционных преобразований, чьи работы сегодня вошли в интеллектуальный фонд отечественной мысли. К сожалению, молодое поколение нашей страны уже забывает о том, какими трудами, интеллектуальными и моральными жертвами было достигнуто преодоление догматического марксизма-ленинизма, общение русской философии с мировой философской мыслью. Во главе этого движения стояли студенты и молодые преподаватели, которые подвергались незаслуженной критике, увольнению с факультета. Некоторые из них были отлучены не только от профессии, но и от Родины, как это было с Александром Зиновьевым, Валентином Коровиковым, Борисом Шрагиным и многими другими. Восстановить память о тех, кто открывал путь к свободе мышления в области философской мысли, – цель этой книги.

Необходимо предупредить читателя, что в настоящей книге печатаются работы разного жанра и стиля: исторические статьи, мемуарные очерки, интервью. Мы не стремились свести все работы к какому-то одному стилю, предоставляя авторам полную свободу выражения их взглядов и мнений. В чем-то они совпадают, в чем-то расходятся. Надеемся, что именно это разнообразие голосов вызовет интерес читателей к содержанию этой книги.

Я родился в разгар Гражданской войны в крестьянской семье и хорошо помню доколхозную, нэповскую и колхозную Русь. Я довольно поздно по нынешним временам научился читать (по молитвеннику моей матери). Стал, как тот Петрушка, читать всё, что попадалось под руку (к сожалению, очень мало книг тогда, в конце 20-х гг., можно было достать даже в нашем огромном селе). Это было время зарождавшегося движения пионеров, отношение к которым населения, почти поголовно посещавшего церковь, было враждебно-ироническим («пионеры юные, головы чугунные, руки оловянные, черти окаянные»). Я, мальчик довольно шустрый, стремившийся ко всему новому, стал неформальным лидером сельских пионеров. Активно помогал «избачу» (парторгу местной ячейки, присланному из губернии-области); играл с успехом на сельской клубной сцене в антицерковных агитках, от пионеров принял участие в «красных крестинах»: у одной девицы родился «нагульной» младенец, что было тогда на селе величайшим позором безотцовщины, и она согласилась на такие «крестины». Сначала держал речь парторг, потом он передал младенца комсомольцу, тот после каких-то слов вручил его мне, и я произнес: «Берем и клянемся воспитывать», а затем возвратил его парторгу, который провозгласил «красное» имя дитяти: Ким (Коммунистический интернационал молодежи). Через несколько месяцев я услышал, что мать его тайком всё же крестила в церкви, а в селе его стихийно «переименовали» в Акима. Помогал я парторгу и в других «прогрессивных» начинаниях. Когда в самом конце 1929 г. начались настойчивые призывы – с инициативным участием приезжих агитаторов – организовать большой колхоз и многие из мужиков яростно выступали против, я, по увещеванию того же парторга, возглавил пионеров (и непионеров), и мы своим ревом заглушали «отсталых» ораторов, чтобы они не смущали «передовых». А в марте 1930 г., после публикации «исторической» статьи И. В. Сталина «Головокружение от успехов», я с грустью наблюдал, как все, и «отсталые», и «передовые», уводили из конюшен своих лошадей, забирали сани, телеги и другую утварь. За какую-нибудь пару дней колхоз распался (заново и под усиленным давлением он был организован в меньших масштабах года через два).

Сомнений в правильности моих «передовых» настроений и мыслей у меня самого было мало, но их критики у мужиков, с которыми я любил беседовать, было сверхдостаточно. Помню также, как однажды приехавший из Москвы отец усмехнулся над моей богомольной матерью, сказавшей ему по какому-то поводу: «Что же, по-твоему и Бога нет?!» На что он «аргументировал»: «Если бы он был, то коммунистов давно бы разогнал!» Возражать ему я не мог, а в душе очень удивился: «Какой отсталый!» (ему тогда не было и сорока).

Учился я, как говорил учитель нашей сельской четырехклассной школы моим родителям, очень хорошо, стремился учиться и дальше, но продолжать учебу в далеком районном центре не было возможности. Отец мой, деревенский кузнец и специалист в других направлениях, перебрался в Москву, и в согласии с матерью перебросили и меня туда – к дяде по матери. И я стал учеником ФЗС (фабрично-заводской семилетки). Отец, однако, погиб в 1931 г., и я проживал, обучаясь в той же школе, и у того же дяди, и у других родственников (по отцу), будучи полубеспризорным (в последних пребываниях добираться до школы было довольно далеко), хотя родные, простые рабочие, относились ко мне тепло. В школе я быстро стал одним из первых учеников.

В летние (иногда и в зимние) каникулы в те полуголодные времена я приезжал к матери (у нее оставался младший брат) в колхоз, помогая ей, как мог, увеличивать ее «трудодни» (в основном в правлении колхоза, как уже довольно грамотный субъект).

Но в школе у меня возникали всё более серьезные осложнения идеологического плана. Где-то в начале 8-го класса я взбунтовался против преподавания истории по обязательной тогда «Русской истории в самом сжатом очерке» – книге марксистско-вульгаризаторской. Ее автор – старый большевик, М. Н. Покровский, написавший ряд книг по истории России, одобренных Лениным, один из первых советских академиков и руководителей высшего образования в СССР (после его смерти в 1932 г. и до 1939 г. МГУ носил его имя), был ярым приверженцем трактовки истории как политики, опрокинутой в прошлое. В этих теоретических тонкостях я тогда, конечно, не разбирался, но находился под сильным влиянием книги Александры Ишимовой, талантливо переложившей для детей фундаментальный труд Н. М. Карамзина «История государства Российского». (Пушкин высоко оценил книгу Ишимовой в своем преддуэльном письме к ней.) Отец, знавший о моем увлечении чтением, прислал из Москвы небольшой ящик книг, где была и эта. Я так ее изучил и освоил, что древо Рюриковичей, к удивлению соклассников, мог рисовать едва ли не наизусть. С таких «позиций» я и стал «громить» книгу Покровского, в которой исторические факты исчезали в экономико-политических схемах. Взбешенная Марья Ивановна, преподававшая нам историю, обвинила меня в «монархических влияниях» и за шиворот потащила к директору. Слава богу, мудрый Алексей Максимович, выдвиженец из рабочих, спустил всё на тормозах. Как ни странно, от моей «критики» Покровского я выиграл: через несколько месяцев, когда в 1934 г. были опубликованы замечания Сталина, Кирова, Жданова на какую-то книгу с критикой концепции Покровского и с рекомендацией (по сути приказом) восстановить в школах «гражданскую историю». Эти замечания по сути были кратковременной самокритикой большевизма, для которого трактовка истории всегда была догматической – политикой, опрокинутой в прошлое. Мне же такой поворот очень помог, и мой авторитет как ученика «с критическим умом» среди учителей повысился.

Однако в нашем воспитании политизация усиливалась с каждым годом, и следить за своими словами было необходимо не только на уроках истории, а этого мы, разумеется, делать не умели. В школе я оказался в одном классе с поэтом Павликом Коганом (он учился там с 1-го класса), и где-то уже в 9-м мы распевали его «Бригантину». Долгое время мы сидели с ним за одной партой. Он был из семейства старых большевиков, и вот где-то классе в 8-м на собрании нашей большой группы он был вынужден каяться «за переоценку Троцкого». В следующем классе проблемы начались у меня самого. Не очень ясно почему: то ли потому, что в своем Петрушине, куда я систематически наезжал, я видел, как плохо идет жизнь в колхозе, а мать всё время жаловалась мне в том же духе; то ли под влиянием Когана, имевшего основательную информацию о замечательном руководителе Бухарине, вывод которого из Политбюро лишь ухудшил экономическую ситуацию в голодающей стране; то ли потому, что и сам я активно начал читать газеты и партийные документы и не стесняясь стал славить Бухарина. Это был 1935 г., когда Сталин уже безоговорочно стал четвертым классиком и смолкли все сомнения – мы живем в социализме. В том году у нас шел прием в комсомол, и под руководством Васи Ямпольцева, освобожденного секретаря комсомола, поставленного райкомом, меня начали активно «молотить» (хотя всё же были отдельные защитники) и в комсомол не приняли, но аттестат отличника (никаких медалей тогда не было) мне все же выдали.