– Будь у меня корабли со златом-серебром, без всякой игры отдал бы, – сказал Алешка, как только девица приблизилась.

– Ой, Алешенька, так ли? Как нет кораблей – так и отдал бы, а как есть – так и побоку? – та улыбается.

– Такую красу неземную – и побоку? Не бывать такому, – Алешка отвечает. – А ты что же, как зовут меня знаешь?

– Оттого и знаю, что один только такой добрый молодец на весь город и имеется…

Не поймешь, то ли правду говорит, то ли надсмехается…

– Мимо шла, разговор ваш с Екимом слышала…

Вот как, и его знает!.. Может, она с ним… Алешка насупился.

– Дядюшка сказывал, дощечки ты когда-то нашел…

Ага!.. Дядюшка… Стало быть, родственница Сычова…

– …ты бы в них глянул, может, чего и сказали бы…

Голос ласковый, от самой – глаз не отвести, Алешка совсем голову потерял. Со стороны глянуть – стоит эдакая дубина стоеросовая, рот раскрывши, глаза выпучивши… А девка сказала, и пошла себе дальше, напеваючи.

…Как в избу вернулся, и не помнит. Сел возле сруба на лавку, в ворота раскрытые глядит. С такой рожей, что только по миру идти. Любой, завидев, гривенку подаст, потому как ясно, совсем у парня разум отшибло. Тогда только в себя чуток вернулся, как за ужином ложку с горячим наваром мимо рта пронес, да в ухо… Как и не вернуться, когда отец своей не пожалел и с размаху в лоб дал, аж треснуло. Младшие хихикнули, так и им досталось. Вон из-за стола, опосля всех сядете.

На беду, Алешка в себя-то пришел, а вот где дощечки свои схоронил, позабыл начисто. Сколько лет-то прошло, как он по ним учился. Куда задевать мог? Должно быть, на подкровелье где-то. Чтоб под рукой было, и не сгинуло. В иное место положить – пропадет запросто, а тут – и сухо, и не спросит никто, за чем полез. Лучшего места не сыскать.

Дождался Алешка, пока стихло в избе, вышел в сени и тихонько по лестнице в подкровелье поднялся. Огня с собой не прихватил, потому как пожар запросто устроить можно, так ведь об эту пору в окошко месяц светит. На зиму окошко деревом да мешковиной закрывают, ну так ведь на дворе не зима, чай…

Корзины лежат, сеть растянута, рыба висит, сохнет, пучки травяные, грибы с прошлого года остались, жерди, серпы с косами, прялка старая… Домовина стоит, и колода. Прежде колод две было – отец из леса притащил. Решил из них себе и матери домовины сделать. Одну сделал, а вторую все пока недосуг. Баклуши, кринки щербатые, мешковина, инструмент отцов, старый… Люлька в углу, крепкая, послужит еще. Игрушки Алешкины, голова лошадиная деревянная, на палку насаженная…

В общем, и полезной рухляди, и хлама – полно. Где тут искать – непонятно. Алешка сначала было рукой по крыше шарить начал, за стропилами, потом спохватился. Как бы это ему, мальцу, на такую высоту дотянуться?

Труха сыплется, глаза и нос забивает, за ворот лезет. Того и гляди чих разберет, тогда ой что будет! Вот и шарит по полу одной рукой, а другой – нос закрывши. Для удобства на четвереньки встал, только пользы от этого все равно никакой. И вот ползает он, из угла в угол, а потом глаза поднял – и оторопел. Потому как из темного места, куда свет из окошка едва попадает, на него смотрит кто-то. На сундуке со старой рухлядью сидит и смотрит. Глаза большие, желтые, сам лохматый. Никак, хозяина Алешка потревожил… Везет же ему!.. Иной за всю жизнь не токмо что не увидит, не услышит даже, про соседей-то, а тут: то баенник, то хозяин. Куда ни сунься, везде тебе рады. Это что ж теперь, ни в лес, ни в поле, ни на речку, ни на гумно – а сесть себе дома на лавку, и никуда?

– Батюшко, хозяюшко, – забормотал Алешка, тихо отползая задом в сторону лестницы, – мы к тебе со всем уважением, прими от нас угощение…

Конечно, никакого угощения у Алешки нету, но ему главное сейчас до лестницы добраться, а там кривая вывезет… Принесу с утра, что надобно, как-нибудь задобрю…

Не вывезла кривая. Вот, говорят, нашла коса на камень… А здесь Алешка, не видя, на косу нашел. Сбил ее со стены, она упала, загремела, еще что-то повалилось… В углу, где глаза горят, тоже зашумело – и к окошку. Филин-пугач в подкровелье забрался. Угукнул напоследок сердито, и подался подобру-поздорову. Только было Алешка его словом добрым напутствовать собрался, как слышит, внизу поднялись, в клеть выходят.

По лестнице – не успеть, в окошко – не пролезть, вот ведь занесло ветром недобрым птицу бестолковую… Туда глянул, сюда, да и залез в домовину. Накрылся крышкой, затаился, авось, пронесет… Коли заметили, что его нету, потом слезет тихонько, скажет, на двор выходил, по надобности.

Слышит, отец поднялся. В одной руке, должно быть, светец, в другой – не ровен час топор. Подумал так Алешка, и совсем ему неуютно стало. Одно дело – по шее надают, и совсем другое – обухом по лбу. Отец же все не уходит, осматривается и бурчит что-то.

И тут Алешке, знамо дело, чихнуть приспичило. Он уж и так, и сяк сдерживается, ан не удалося. Ка-ак рявкнет! Крышку домовины на локоть подбросило – и в сторону. Это от того, что согнулся, чихавши, и лбом к ней со всей дури приложился. Отца оторопь взяла, мало светец не выронил. То-то полыхнуло бы…

Оклемался, топор бросил, ухватил какую-то палку – и Алешку учить. Только тот быстрее векши с лестницы слетел и в сарай драпанул. Ну, хоть тут повезло – не стал отец за ним бегать…

Поутру объяснил, что заслышал шум на подкровелье, думал – тать какой забрался. Полез посмотреть, да ненароком шум учинил. А что в домовину забрался, – так ведь упал в нее, впотьмах, оттого-то и разбудил всех. Чего не сказался? Как-то не подумал…