Большой государев посол засипел безгласно — слышал-де.

Кузовлев на цыпочках подошел к двери — замер. За дверью сопел неведомый ночной гость. Мелко перекрестясь, дьяк Алферий спросил тихо:

— Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли? Из-за двери ответствовали шепотом:

— С советом и делом.

Кузовлев без страха распахнул дверь — свои. В сенях стоял высокий худой старец в черной рясе до полу с капюшоном на глазах.

Кузовлев показал рукой — проходи. Гость шагнул через порог навстречу Телепнёву, стоявшему посреди горницы с зажженной свечой. Войдя в круг света, старец спустил капюшон на плечи.

— Отче Иоаким! — радостно просипел Телепнёв. Старец протянул послам руку, и те истово поцеловали её. Сев за стол, старец сказал Кузовлеву:

— Аз есмь смиренный инок Иоаким, не по достоинству носящий чин архимайдрита святогорского Спасского монастыря в Цареграде. Телепнёв молча закивал головой: так-де, истинно — архимандрит. Иоаким взмахнул широкими черными рукавами, послы подвинулись ближе, склонили головы к плечам пастыря.

— То дело тайное, послы, дело великое.

Послы затаили дыхание.

— Шесть недель назад прислал крымский хан в Царьград вора. Влыгается вор в царское имя — называет себя сыном Дмитрия Ивановича.

— Ах, пёс! — воскликнул Кузовлев. Телепнёв ударил кулаком по столу просипел нечто непотребное. Иоаким проговорил смиренно:

— На всяку беду, честные господа, страху не напасешься: ведомо мне, кто сей вор.

У государевых послов засверкали глаза: ай да старец, ай да мудрец! Придвинулись ещё ближе, ушами касаясь усов архимандрита.

— Имя ему Иван, прозвищем Вергунёнок, родом он не то из Лубен, не то из Полтавы…

Иоаким ушел до рассвета, подробно рассказав историю Вергунёнка. А утром загрузили послов на фелюгу, и те, набираясь смертного страха, пошли к Царьграду, падая с волны в пучину и взлетая из пучины на новую волну. И так, то умирая, то воскресая, тонули и возносились Кузовлев и Телепнёв три дня и три ночи, пока бежала к турецкому берегу краснопарусная мухаммеданская ладья.

Сошли они на берег совсем без сил, потому что не вкушали ни воды, ни хлеба все трое суток, хотя бусурмане и предлагали им какие-то травы, и рыбу, и ещё что-то, но не только есть — видеть поганской пищи послы не могли — вконец измотало их проклятое морское качание.

И оказавшись на земле, пошли Телепнёв, да Кузовлев, как пьяные — все ещё качало их окаянное море, как малых детей в зыбке. И видеть совсем никого не желали — об одном молили: оставить их в покое да дать отлежаться. Однако не было им покоя и в Константинополе — только легли они навзничь на ковры и подушки, что принесли для их потребы в посольскую избу султановы служилые люди, как оказались возле них двое незнакомых людей. Видели послы тех людей как сквозь туман — один был грузен и ростом высок, второй тоже высок, но тощ. На грузном была черная ряса и скуфья, на тощем — полосатый халат и чалма. Дородный склонился к послам низко и проговорил:

— Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли?

Телепнёв ничего не ответил, только на горло рукой показал — не могу-де говорить. А Кузовлев, из-за усталости и хвори забыв условные слова — «С советом и делом», — бухнул вдруг:

— Аминь.

Гости на момент смешались, однако черноризец быстро догадался, в чем дело, и снова повторил:

— Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли?

Тогда Телепнёв выдавил из себя из последних сил:

— С советом и делом.

Черноризец стал на колени, склонившись к Телепнёву, ска-зал:

— Аз есмь недостойный пастырь архимандрит Амфилохий. А сей человек он плавно повел полной рукой в сторону стоящего рядом татарина — толмач, почтенный Зелфукар-ага.

Татарин поклонился. Телепнёв сел на подушки. В ушах у него стоял звон, в глазах — туман, посольская изба все ещё плыла по морю, качаясь то вправо, то — влево. Глядя на Телепнёва, сед, привалясь к стене, и Кузовлев. Амфилохий наклонился к самому уху Телепнёва. Кузовлев подполз, и также сколь мог приблизился к архимандриту.

— Вор и супостат у турского царя, честные господа, — тихо проговорил Амфилохий, подъяв указующий перст и страшно округлив глаза.

— Знаем, — вяло отмахнулся Кузовлев, — довели нам о сем воре верные люди ещё в Кафе.

— Не могло такого быть, — вдруг проговорил Зелфукар-ага, — вор толька неделя в Истанбул. И не из Кафа вор ехал — из Молдавская земля.

— Как звать вора? — просипел Телепнёв, нутром чуя нечто скверное.

Амфилохий произнес со значением:

— Иван Васильевич Шуйский.