Какие, о чем ему теперь заботы? Три сына вон какие молодцы, у одного большак уже в отряде, двое в отделе, имеют по хорошему дому, третий – меньшак при нем хозяйством правит, работники-киргизы везут, как кони, сноха блюдет дом не хуже мужика… То и дело кричит в ограде, ругается с батрачками-киргизками, хлопочет так же, как, бывало, хлопотала его покойница-старуха… Пятнадцать лет уже в земле, но дед Никита не жалеет, не вздохнет, и сердце просмоленное не болит о ней. Устала, умаялась, пусть отдохнет. Всю жизнь хлесталась, наживала, как железная, ни сна, ни отдыха не знала… Пусть отдохнет.

И желтый ус Никиты кривится, не от слезы – нет… Улыбка покривила ус: сам он гладко прожил жизнь. В могилу кости еще не просятся. До отряда у отца, у матери на неге был, в отряде прослужил, как в гостях побыл, пять годов. Пришел из отряда – у жены хозяйство выросло, она как атаман покрикивает на киргиз-работников, сама верхом на лошади, то за Иртыш, на покосы, то на пашню с мужиками-иносельцами, арбузов им продавать, накладывать, едет.

Принял, разделил часть распорядку: ребятишки подросли…

Деньжонки повелись. Киргизам в долг стал верить под работу. За рубль – стог сена, не поставил нынче – на прок – два. А киргизишки работать удалы, терпеливы. Его бьют, а он не крякнет… Вон какие плиты из гранита натаскали: все столбы у дворов каменные, все фундаменты, крылечки, дорожки во дворах – все из гранита. Сам Никита бывало и поругать киргизов – за труд считал. Другой раз неохота трубку из зубов вынуть…

Хорошо Никита прожил жизнь! И умирать неохота. Дом – полная чаша, у одного сына не глянется, к другому иди, лезь на печку, у другого не так – к третьему… Живи – покуривай…

Давно Никита никуда не ездил, только изредка ходил на Иртыш, ставил в затоне рыболовные мордочки, да и то от скуки, когда надоело у ворот сидеть. Но раз в год он наряжался в новый казакин, туго подпоясывался зеленой опояской и садился на коня. Это случалось каждый год в Петров день, когда все станичники ехали делить сенокос.

Дед Никита тогда преображался и трубку клал за пазуху. Он являлся предводителем целого отряда всадников: сынов, внучат, племянников, и ехал впереди, бодря коня и охотнее и громче разговаривая.

Нынче он ехать, было, не хотел, но когда накануне беднейшие станичники, узнав об этом, смелее заговорили о разделе сенокоса, надеясь, что без старика Столяровы не отобьют себе лучших мест, Никита закипел и велел оседлать старого Буланку. До обедни он побывал у станичного правления, пошумел у дома поселкового атамана, поругался с Яковом Старковым, бойким небогатым казаком, и, возбужденный, организовал отряд из родни. Нынче он взял с собой даже двоюродных внучат – сирот малолетних и грозил нагайкой за ворота:

– Врете, не сожрете Столярова!.. Нас теперича, едят те мухи, восемнадцать душ!

И когда сели все верхами и выехали из станицы, Никита раскатистым корявым голосом скомандовал:

– Ребята, стройся!.. Молодые, вперед!.. – и отъехав в сторону, горячил коня, сгибая спину и лукаво улыбаясь из-под густых бровей.

Молодые Столяровы выехали вперед и сравняли лошадей, за ними выстроились сыновья Никиты и возмужалые внуки, и двумя колоннами двинулись по зеленой поляне к перевозу.

Никита поехал сбоку и, оборачиваясь к отряду, хрипло крикнул:

– Заводите песню!..

Молодые переглянулись, пожилые крякнули, и младший сын, метнув глазами на подростка Митю, неуверенно и слабо затянул:

Митя быстро высморкался, прижав ноздрю пальцем, поправил большую отцовскую фуражку с красным околышем и тонким, пронзительным фальцетом подхватил:

И дед Никита, как бы утверждая начало, во время паузы глухо вставил:

И уже все дружно, стройно и уверенно подхватили песню:

Последняя нота тянется долго и раздельно, будто хочет обежать все дали, что синеют вокруг за Иртышем и дальше, за горами… И опять слабое вступление:

И снова еще более дружное и могучее: