После того, как я замолкаю, меду нами снова виснет тяжелая пауза. Такая длинная, что за время молчания я понимаю, как жестко говорил. Мог бы мягче, спокойнее и не так категорично. Но, блин, я правда так устал от женских… фокусов, что сейчас говорил даже не со своей выдумщицей, а со всеми, кто был до нее и кто сделал меня вот таким черствым куском говна.

— Ты мне нужен, — всхлипывая, дрожащим голосом говорит Йори. И уже она пятится от меня, когда пытаюсь порывисто подойти к ней и просто обнять. Не хочу видеть ее слез. Не хочу даже слышать, как она плачет, тем более вот так сходу осознавая, что их причина — я сам, человек, который обещал ее оберегать и защищать. — Ты нужнее всех на свете. Но…

Почему всегда должно быть какое-то «но»?

Стоп, Андрей, но ведь и ты сам без него не обошелся.

— Я не уверена, что человек, который мне нужен и человек, который смотрит на меня и не видит — один и тот же Андрей. Не уверена, тот ли это Фенек, которому я отдала бы все, не задумываясь, до последнего, что у меня есть. Потому что тебя… прости, я не знаю.

Она вроде не говорит ничего такого. Просто спокойно, с мокрыми дорожками на щеках, говорит мне: «Пошел ты на хуй». Гоорит как-то спокойно, без обреченности, которая бывает у женщин, устраивающих показательные сцены прощаний, в душе надеясь, что мужик прогнется и побежит ее останавливать. Моя выдумщица говорит так, словно ей плевать — пойду я за ней или нет, будем ли «мы» существовать после этого разговора или так и останемся случайными знакомыми, которые случайно пересеклись — и разбежались в разные стороны, вычеркнув друг друга легкой рукой и без сожаления.

И я запросто, словно Йори уже вышла и щелкнула замком, могу представить жизнь без нее. Потому что для меня почти ничего не изменится: солнце будет вставать там же и уходить за тот же горизонт, я буду ходить на работу, отводить Сову в детский сад, готовить дурацкие кексы и поделки на выставки детского творчества. Все будет так же, как было до выдумщицы. Кроме одного.

Не будет ее самой. Она останется где-то там: в своем маленьком городке у черта на рогах, в своих книгах и выдуманных историях, о которых может рассказывать часами. Она просто уйдет туда. Где для меня не останется места. Она уже уходит, хоть сейчас стоит передо мной, поднимает руки, чтобы вытереть слезы — и обессиленно опускает их с каким-то абсолютным смирением.

— Я кругом виновата, ты прав, — соглашается Йори. Пытается улыбнуться, сохранить лицо, но и эта маска быстро трескается, обнажая болезненную грусть. — Я всегда все делаю невпопад: не умею разговаривать, боюсь трудностей, убегаю вместо того, чтобы сражаться. Со мной столько проблем.

Она все же находит силы на улыбку, но лучше бы и дальше продолжала грустить, потому что эта эмоция режет меня по самому нутру, проходит через сердце натянутыми струнами, и больно так, что хочется просто закрыть глаза — и вырвать из памяти весь сегодняшний день. Как испорченный рисунок из альбома, чтобы начать все с чистого листа.

— Просто я не знаю, как нужно. — Выдумщица шмыгает носом, и улыбается теперь уже совсем широко. — У меня нет опыта, потому что я давным-давно живу одна. И потому что ты первый мужчина за долгое время, которого я пустила за порог.

Почему-то, пока она не озвучивает этот факт, я о нем даже не вспоминаю. А ведь именно в нем вся проблема. Это у меня были женщины, были ошибки, на которых я учился. В особенности, как я теперь понимаю, я очень хорошо научился защищать свое сердце, чтобы мне не было больно.

— Поэтому… я думаю, у нас ничего не получится, — продолжает Йори. Теперь уже совсем спокойно, без надрыва.

А мне хочется, чтобы заорала. Чтобы мне уши заложило от того, как ей не пофигу на то, что между нами происходит. Потому что та женщина у стены, кажется, только что жестко вычеркнула меня из своей жизни. И самое паршивое, что у нее на это есть полное право, против которого у меня нет ни единого аргумента. Только один.

Я ведь ее правда люблю.

Глава пятьдесят четвертая: Йори

В моих книгах, в самые тяжелые моменты, героини и герои всегда умели держать себя в руках. Не знаю, как мне удавалось в тот момент прочувствовать сцену так, чтобы у выдуманных личностей нашлись силы и внутренние ресурсы улыбаться, глядя в глаза смерти или в спину любимому человеку. Я просто верила, что так же происходит и в жизни, и если бы подобное произошло со мной еще раз — после разочарования в Косте — я бы больше никогда не заплакала, не стала униженно просить меня выслушать, а в спину уходящему мужчине сказала спокойно и с достоинством: «Счастливого пути, я желаю тебе всего самого хорошо».

Но жизнь — это не книга.

И моя улыбка — это предсмертная агония неправильной, сломанной, надорванной, как бумажный самолетик души, в которой больше совсем ничего нет. Даже пустыни более полны жизнью, чем тот эфемерный комок внутри меня, о существовании которого так любят спорить ученые и священники.

— Мне жаль, что не оправдала твоих надежд, Андрей.

До чего же больно говорить эти слова! Потому что… это правда. Потому что все, что сказал Андрей — чистая правда. Я отворачивалась, я закрывалась, я просто уходила, пряталась в свой черепаший панцирь от всего, что могло взволновать мое тихое болотце. Сбегала, когда должна была сражаться. Не стала тихой гаванью, куда бы ему хотелось возвращаться.