Сдвиг во французском обществе и экономике был обусловлен не только изменением их структуры, но и общим ростом потребительского благосостояния. Если в 1956 г. немногим более 20 % семей владели автомобилем, то в 1965 г. эта пропорция составила 45 %, а в 1968 г. достигла 54 %. Процент оснащения семей телевизорами, составлявший в 1954 г. 1 %, достиг почти 40 % в 1964 г. и 80 % в 1973 г. Оснащение холодильниками соответственно составило в 1954 г. – 75 %, в 1964 г. – 48,3 %, в 1973 г. – 86,8 %; стиральными машинами – в 1954 г. – 8,4 %, в 1964 г. – 35,4 %, в 1973 г. – 65,7 %. В сентябре 1957 г. 70 % семей не обладали ни холодильником, ни стиральной машиной, ни телевизором. К концу 1973 г. только 7 % из них находились в подобном состоянии. Напротив, лишь 2 % семей обладали этими благами одновременно в 1957 г., тогда как в 1973 г. их число составило 57 % [66] . Обладание определенным уровнем достояния, стремление к нему и в целом к благосостоянию определяли и мотивы голосования на выборах, уровень поддержки той или иной партии.

Разумеется, общество периода «Славного тридцатилетия» не лишено было проблемы неравенства. Но это уже не неравенство между жестко структурированными классами, так как общество обладало достаточной степенью мобильности. Неравенства исходили от квалификации (например, между инженером и простым рабочим), пола (заработная плата мужчин примерно в полтора раза выше заработной платы женщин), вида деятельности (третичный сектор находится в наиболее выигрышном положении в связи с развитием сферы услуг и ростом заработной платы) и региона (Париж по-прежнему доминирует над провинцией). И в то же время введение различных социальных пособий (ASSEDIC ит.п.) или гарантированного межпрофессионального минимума заработной платы позволило существенно улучшить ситуацию [67] .

Наконец, в период «славного тридцатилетия» проявляется еще одна важная характеристика. Глобальный рост уровня жизни, развитие форм досуга, растущая унификация обширного среднего класса, прогресс техник коммуникации, прогресс в уровне образования и рост числа студентов стали факторами превращения в массовое явление культурных практик [68] .

В 1960-е годы на политическую сцену выходит поколение «бэби-бум», далекое от послевоенных забот и тревог, для которого «война является не более чем виртуальной угрозой», подтверждая «конец сельского мира» и укоренение быстро распространяющейся массовой культуры. По словам Ж.-Ф. Сиринелли, фактически это первое поколение, знавшее только «славное тридцатилетие», пользующееся плодами «всеобщего благосостояния», которое «является потребителем прежде, чем стать производителем». Но это «благоденствие» имело свои временные пределы. «В первое время, – пишет он, – ценности и нормы, определявшие индивидуальное поведение и рациональную жизнь, находились в сельском и управляемом обществе. Как и во всех обществах, достигших определенного уровня развития, «кардинальными добродетелями» остались «стойкость, скромность и предусмотрительность, иными словами, перенесение удовлетворения». В таком обществе церковь и семья, политические партии и профсоюзы функционировали не только как структуры социализации, но также как обладатели и хранители норм и власти. Но приходит момент, когда нормы и ценности оказываются противоречащими эволюции. От общества с почти полной занятостью, в котором страхование по болезни или от несчастного случая было основным, начинается медленный переход к изменению социальной стратификации и перемене образа жизни» [69] .

Социально-экономические изменения сопровождались политическими переменами. В 1960-е годы, согласно С. Хофману, имеет место «новый республиканский синтез», то есть укоренение нового республиканского режима, ставшего более консенсусным и обретшего непререкаемую легитимность. V Республика сделала, по его мнению, социальную и экономическую модернизацию «национальной амбицией», реформируя центральные государственные институты, создавая сдержки и противовесы внутри государства [70] . Таким образом, «республиканская модель» снова получила свою этику, ценности и нормы. Если и имело место оспаривание, то именно механизмов функционирования, но никак уже не самой основы модели, существующего конституционного режима.

Данное закрепление «республиканской модели» проходит на фоне постепенной ликвидации «блокированного общества» (термин социолога М. Крозье), начавшейся после войны, под знаком мощной индустриализации, меняющей привычные социальные структуры и институты (в частности, роль государства). «Учитывая одновременно государственное планирование и преобразование французской промышленности с моралью модернизации (производительность и экспансия), географическая и функциональная фрагментация экономики и общества сокращаются. Передовой капитализм и постиндустриальное общество (то есть практическая важность теоретического познания, рост услуг, закат неквалифицированного труда) пришли в одно и то же время. Деревня является сегодня гораздо менее автономной единицей; семья менее сплоченной, и – как в других индустриальных обществах – мы увидели появление подростковой «культуры». Некоторые различия между классами и положениями ослабли: формируется более единообразный образ жизни» [71] , – отметил С. Хофман. Среди других факторов американский социолог выделяет упадок «крестьянской базы» французского общества в пользу «новых средних классов», господство ценностей экономической рациональности (вместо социальной рациональности прежней буржуазии) [72] .

В 1960-е годы оформилась система ценностей, которые начали укореняться в период общественных изменений, став одним из важнейших аспектов «второй французской революции» (термин А. Мандра). «Мы ясно видим, что обрушиваются главные социальные структуры XIX века: четыре массовых и антагонистичных класса распыляются во множестве групп, которые вращаются вокруг центрального созвездия. Основные институты, церковь, армия, республика, школа, Коммунистическая партия и профсоюзы утрачивают их символическую и магическую ауру, потому что французы живут в согласии по большинству вопросов. Крупные национальные раздоры стихают. Вот почему общество кажется нам аморфным, населенным массивными архитектониками. В действительности, оно диверсифицируется и становится более сложным, потому что локальные институты входят в силу, как организуются и сдерживающие их структуры, возрастные классы и отношения родства. Посреднические регулирования позволяют индивидуальным и коллективным стратегиям развиваться, не подвергая риску связность системы: новая цивилизация нравов находится на пути зарождения. Все эти тенденции, порожденные Революцией, утвердятся со временем и строят новое общество, которое будет изменяться, создаваясь» [73] , – пишет А. Мандра.

В то же время проявлялось серьезное противоречие. Утверждение «республиканской модели» произошло благодаря сплаву широко укорененных институтов и системы глубоко привитых ценностей, так как находилось в соответствии с потребностями общества той эпохи. Но изменения Франции периода «славного тридцатилетия» сопровождались «институциональным обновлением», причиной и следствием которого стала быстро растущая пропасть между прежней системой ценностей и быстро меняющимся французским обществом: «общие ценности, основывавшие и цементировавшие национальное сообщество, оказались в точности теми же, которые были неявно, но четко поставлены под сомнение» [74] . Это стало причиной серии социально-политических кризисов и потрясений.

Эти перемены шли синхронно с выходом на политическую сцену нового поколения молодых политиков, менее связанных с баталиями прошлых десятилетий и черпающих политическую легитимацию в ином. Центризм, как наиболее размытое течение, оказался этому подвержен в большей мере, нежели остальные политические силы. Первое изменение – это окончательное принятие республиканских ценностей. С этого момента и уже бесповоротно христианская демократия привержена республиканизму и его ценностям (поворот, четко заявленный еще в период образования партии МРП). Нет никаких дискуссий относительно формы правления, никаких больше апелляций к монархии (как было в довоенные годы участи католиков). Это остается уделом маргиналов. Более того, христианские демократы после многих лет критики политической системы и функционирования институтов V Республики демонстрируют ей верность. Ж. Леканюэ в 1965 г. выступает против Ш. де Голля, но не против конституции 1958 г. Однако принимая республику и демократию, следуя социально-экономической эволюции общества, христианские демократы открываются либерализму. Требование личностного расцвета начинает заменять коллективные ставки реконструкции и модернизации. Политика, религия, семья серьезно теснятся индивидуализмом. Парадоксально, но в этом принятии либерализма христианской демократии уже нет серьезных противоречий с ее доктриной. В свое время партия МРП выступила с сильной критикой либерализма, против господства идеи рынка, культа денег и прибыли, дикой конкуренции. Именно в ликвидации этих пороков заключалось ее требование разрыва с капитализмом. Но к 1960-м годам сам либерализм, равно как и основанная на нем социально-экономическая система изменились. Поэтому то, что принято называть неолиберализмом (и что, например, пропагандировал В. Жискар д’Эстен) по ряду параметров оказалось созвучным требованиям христианской демократии, которая по-прежнему делала акцент на решении социальных вопросов.