вот гаснет свет, сейчас замрет мгновенье,

спасительной укроет темнотой,

откроет губ запретное тепло

и нежность рук, забытую, как детство.

Влюблённые в чужих, куда им деться?

Где место, чтобы спрятать их могло?

Они не знали, что бывает так,

как будто вдруг захлопнутся все двери,

и, как волной, их выбросит на берег,

где все свои, но каждые встречный – враг.

И всё ж вдвоем пока не вспыхнет свет,

вдвоем,

спасибо «студии Довженко»

за два часа короткого блаженства,

за без труда доставшийся билет,

за этот фильм – ни сердцу, ни уму,

мелькнувший незаметно, как свиданье.

Что этим двум экранные терзанья?

Они домой уйдут по одному.

1977

На скромной кухоньке стена

резной украшена доскою.

С затейливостью городскою

в доске тоска отражена

по деревенскому покою.

Наивна грубая скамья,

фонарь-коптилка над плитою,

а на хозяйке кружевное,

то ль пончо, то ли что иное,

о чём спросить стесняюсь я.

Компания всегда одна:

хозяйка – бывшая актриса,

сосед – редактор из «Совписа»,

художник – ярый враг вина,

но пьющий водочку «до дна».

Все в возрасте, но без имён,

не избалованы вниманьем,

и, может, это моветон,

но у хозяйки свой резон,

на кухне принимать компанью.

Уверен, и в Париже нет

уютней этого салона,

хоть заменяет винегрет

и водка с огурцом солёным

коктейли, устриц и фуршет.

Я так люблю от суеты

сбежать сюда под воскресенье,

молчать, топить в вине сомненья

и грусть несбывшейся мечты,

и знать, что здесь бываешь ты…

1982

Толпа, как в Пушкинский музей

на «Монну Лизу»,

кто норовит через друзей,

кто лезет снизу,

а чувства тех, кто ближе всех,

сродни экстазу —

им выпал редкостный успех:

дают паласы.

В глаза бросается одна –

а ля мадонна,

следы побоев и вина

в лице зелёном.

Уселась, будто на диван,

в углу витрины,

плывет над нею караван —

зады и спины.

И так бедняга хороша,

так дышит тяжко,

что там, где прячется душа –

всё нараспашку.

Вся наизнанку, без прикрас,

прости ей, Боже,

зато плевать ей на палас

и эти рожи.

Внезапно – прыг и ну скакать,

откуда силы?

И ну честить в Христа и в Мать,

в святых и в милых…

Смеются, глядя на неё –

пьяна молодка,

что делать? Каждому своё,

вот этой – водка.

Кто очи долу отведёт,

Кто смотрит косо,

а кто скривил брезгливо рот

и крутит носом.

К ней, плача, мальчик лет шести

пролез упрямо,

но все, что смог произнести:

– Не надо, мама.

Качнулась, будто от толчка,

исчезла резвость, к

акая вдруг в глазах тоска,

какая трезвость!

Возраст Господа Христа –

замечательная дата.

Ты все так же молода,

только друга виновато

серебрится борода.

Речь его витиевата,

суть её зато проста:

просочились, словно в вату,

ваши лучшие года,

и расстреляна мечта

наповал, как автоматом.

Он сегодня за столом,

снова дорог, снова близок,

тост за умницу Ларису,

тост за маму – за актрису.

Что ж у мамы в горле ком?

Что ей плачется? По ком?

По какому по капризу

слёзы бывшая актриса

вытирает не платком,

как ребенок – кулаком?

Друга ты не уважаешь,

но он прав, ты это знаешь.

Как сомнамбула, по краю

черной пропасти шагаешь