– О, это подставка для книг?!

Света мягко улыбается Дашиной неспособности прекратить позировать и продолжает опись.

–…и он в стороне от чашки и чайника – на подоконнике. Мама – чайник.

– Тема!

Отец как обычно сидит на моем низком деревянном детском (но по-советски выносливом) стульчике, в руках джойстик от «Денди», в телевизоре «Танчики». Синие трикотажные домашние брюки, очки с толстыми линзами напряженно не отрываются от экрана. Тонкие губы поджаты. Много раз при мне он прибивал и стачивал доски (которые я держала на всю шестилетнюю выдержку) или носил что-то тяжелое. Губы всегда были также крепко сложены. Никогда не видела, какой он с подчиненными. Наверное, поджимает губы еще сильнее, раз уж так поджимает за игрой в приставку. И говорит с ними еще тише и еще медленнее.

– Тема!! Чайник!!!

Удивительно, как пронзительно может кричать человек, который изъясняется обычно тише тихого.

Отец сидит на моем стульчике, потому что я в его кресле с ногами, как в гнезде. Кресло покрыто плотным пледом-ковриком с бордовым орнаментом. Начало девяностых. Сейчас все прикрывают ковриками, коврами и коврищами – мебель, пол, стены, сидения и даже переднюю панель в машине. Они вселяют в людей хоть какую-то уверенность в завтра, иллюзию благополучия, благосостояния и прочего всякого блага, дают несуществующую во всем прочем мягкость, а также что-то скрывают. Но мне пять, и об этом я еще не задумываюсь.

– Блядь! Чайник разрывается! Сними его, наконец! – Отец взрывается криком, всего несколькими нотами ниже визга.

Я вздрагиваю, но уже подготовленно. С первого выкрика маминого имени, даже с первого протяжного зова жестяного чайника со свистком на газовой плите, я знаю, чем все закончится. Страх контролируемый. Привычный. Подавленный. Только тело реагирует нескрываемо – от выплеска адреналина начинает колоть подмышками.

Через секунду мать яростно вырывается из ванны, на ходу запахивая халат (а может и без него), проносится на кухню, с грохотом заставляет чайник заткнуться, но замещает его голос своим.

– Что ты орешь как резаный?! Что ты вечно орешь?! Пойди и сам сними, ты видишь, я в ванной!

Чайник.

Вся квартира метров в сорок пять.

Отец на стульчике хладнокровно продолжает расстреливать вражеские танчики на экране. Я в кресле – тоже. Напарники.

Почему вы оба так страшно, яростно, нелепо кричите?

Почему ты сам не снял этот чертов чайник?

Почему я не сняла этот чертов чайник?

Почему мне стыдно и страшно до сих пор?

Почему я не плачу и не убегаю ни от стыда, ни от страха?

До сих пор.

Макс тут же открывает сообщение в воцапе и остается онлайн какое-то время. Читает. Отправлять принтскринами сырой только что написанный текст с детскими внутренностями – едва ли приближает к обретению личных границ.

– А зачем ты так много про кто во что одет и про рестораны? – разочарование и любопытство на грани с отвращением заставили его не отменять нашу юбилейную рождественскую встречу месяц назад. Первая рукопись романа дошла и до него, за ночь превратив меня в его голове из свободной, странной, гармоничной и, наверное, счастливой в просто странную. И потерянную. И, возможно, поверхностную. Когда даешь читать рукопись не прожитым тобой людям – убиваешь себя, ими созданную. Лишаешь их иллюзий, обесцениваешь их прозорливость с проницательностью. Суицид. Впрочем, не легче и прожитым. Людям сложно прощать за то, что они ошиблись в тебе. Особенно, если эти люди мужчины.

– Ты должна больше про детство написать, мне кажется. Интересно понимать, почему ты такая.

– Героиня.

– ?

– Почему героиня такая.

– …почему героиня такая. Почему ей важно это все, – брезгливость ни во что не окрашивает его лицо или голос, но я ее чувствую. Это все: бесконечные свидания со случайными людьми в случайных кашемировых джемперах, заказывающими случайные такси в случайных городах. Ну, если коротко.

– Мне было интересно читать главу про детство. Она многое объясняет, и могла бы объяснять больше и чаще, напиши ты об этом еще.

Я получаю странное удовольствие от своей боли видеть его разочарование.

Мужчины. Много мужчин. Циничность. Поверхностность. Деньги. Претенциозность. Слабость. Жестокость. Но жалкость. Холодность. Неспособность найти свое место. Зацикленность. Бессмысленность. Уж точно не эта начинка виделась ему за аппетитным, возвышенным «она пишет книгу». Его несгибаемая, где-то раболепная тяга к искусству, много лет прилеплявшего его к около-культурным тусовкам, здесь влепила ему нежданную оплеуху. Однако интуиция не обманула: человека, адаптирующегося к чужим недостаткам столь же быстро, как Макс, найти сложно. Он любит недостатки других даже больше, чем ненавидит собственные.

И вот спустя месяц я, наконец, берусь за детство, отправляю ему первые два абзаца принтскринами в воцапе, которые он тут же читает.

Без имени: «Молодец! Продолжай!»

D: «Не знаешь, как убрать эти голубые флажки в Ворде?»

Без имени: «Разве не здесь?» – на ответном снимке экрана нужная кнопка обведена черным. И как люди это делают?

D: «Тебе понравилось вообще-то?» – Макс давно потерял интерес быть дипломатичным. А может я просто не застала его с этим навыком. Мы оба работаем над чем-то внутри, годами барахтаясь в ловушках своего подсознания. Он пытается научиться не разрешать другим быть важнее себя, поэтому по-детски прямолинеен.