Прежде чем нервный всплеск заканчивался неудержимым потоком слез, Николай поднимался с постели, чтобы позвать доктора Боткина12. Укол погружал Аликс в беспокойный сон, почти ничем не отличавшийся от искореженной реальности, в которой она жила. Николай молча ждал, пока она затихнет. Приходила желанная тишина, но с нею просыпались призраки, просыпались мучившие его вопросы. Кто на самом деле эти революционеры? Ленин… Может, он лишь один из тех, кого разбушевавшаяся гроза выбрасывает на прибрежный песок, чтобы тут же смыть волной? Где сейчас Керенский, которого тоже затянуло в водоворот, несущий в бездну и хаос всех без разбора?

Однажды много лет назад, когда правил его отец и еще не было принято решение во избежание покушений отправляться в путь на поезде только в сопровождении составов, копировавших царский и шедших один впереди, а другой сзади него, императорскому конвою пришлось остановить поезд царя из-за подложенной в вагон бомбы. Заговорщиков, которые попытались бежать, удалось схватить – они не успели уйти далеко.

Вопреки всем правилам Александр III захотел посмотреть на террористов, и их привели и поставили перед ним, оборванных и избитых в стычке с гвардейцами, которым они пытались оказать сопротивление. Пятнадцатилетнему Николаю они показались прекрасными. Его чувства метались между восхищением и страхом, ему хотелось открыть окно в вагоне и бежать вместе с ними, прорваться сквозь заслон ретивых полицейских, полевых адъютантов, железнодорожных смотрителей, найти укрытие в бесконечных лесах, и разговаривать с ними, и задавать им вопросы, много вопросов, не только тот, который задал его отец – почему они это сделали? И он сбежал, но только не в поле, а в один из последних вагонов, чтобы не видеть, как их волокут прочь. Одного из них, самого опасного из всей четверки, он запомнил на всю жизнь: высокий, светловолосый, крепкий, глаза зеленые и прищуренные. После этот бомбист часто снился Николаю, и всегда в одном и том же сне. В Ливадии, на черноморском пляже, он выходил из воды, улыбался прищуренными глазами. Они бросались друг на друга и начинали бороться, боролись долго, но всегда побеждал тот, другой, оставляя Николая лежать на темном, почти черном песке. Потом бомбист рывком поднимался, бросался в море и исчезал маленькой плывущей точкой вдали. На этом месте сон всегда обрывался. Кто он был? Революционер? Николай знал лишь то, что его противник с зелеными кошачьими глазами – это борец, и борец посильнее его, Николая.

Тогда в поезде отец несколько раз присылал за сыном, справлялся, почему тот убежал так стремительно, не дождавшись, пока, закончится допрос. Николай не знал, что ответить, и отец расценил его молчание и бегство как слабость и инфантильность – ужасные пороки для будущего государя.

Никто и никогда в России не мог понять, что значит быть царским сыном. Эти двое всегда глядели друг на друга словно в зеркало: царь и наследник. Первый мог позволить себе все, а второй – ничего, даже когда речь шла о самом личном, самом сокровенном… Все контролировалось, все обсуждалось и решалось за него другими. Любой мужик, закончив работу, был свободен и мог пойти и спокойно выпить рюмочку-другую, но царевич, пока был жив его отец, не мог почувствовать себя свободным ни на минуту. Потом отец умирал, и сын, прежде самый бесправный раб во всей империи, в один день становился самым могущественным господином и самым свободным человеком. Это фантастическое превращение повторялось из века в век и делало для России недостижимым заветный скипетр свободы. В гнезде, устроенном таким образом, могла вылупиться только власть, подобная уже существующей, с умелым от многократного повторения усердием свобода убивалась сразу же при рождении. Та к шла Россия через века, минуя ловушки опасных иллюзий демократии. Но иллюзией было и то, что царь – свободен, правда, об этом узнавал лишь царевич, и только тогда, когда перед ним, унаследовавшим престол, склонялся весь двор, чтобы поприветствовать Его Императорское Величество. Вместо указов, которые в его мечтах так разительно отличались от отцовских, были такими смелыми, неся народу долгожданную свободу, вместо таких указов после первых же недель правления из-под пера молодого царя выходило нечто мало отличимое от родительского. Царская свобода кончалась в тот же день, когда заканчивалось ее ожидание и наследник становился государем. Но сейчас они оба, и царь и царевич, – в доме Ипатьева и лишены свободы насильственно. Царь не догадывался, что сын во всем винит именно его и никогда не простит ему того, что случилось.

С недавнего времени рядом с Алексеем уже не было его дядьки – матроса Нагорного13, который прежде сопровождал царевича повсюду, чтобы умерять мальчишеские порывы, опасные при болезни наследника. Теперь Николай сам носил Алексея на руках. Он и представить себе не мог, что его сын не примет отречения. Та к же, как не принял бы отречения и его отец, Александр III. Алексей любил военных, среди них он не чувствовал себя больным. Мальчик не считал свою болезнь причиной, уважительной для отказа от трона, и был абсолютно уверен в своем высоком предназначении для высших обязанностей, которые пока исполнял отец, не вкладывая в них той убежденности и того усердия, которое мог бы вложить он, Алексей. Он бы никогда не позволил дяде Николаю уйти на фронт, чтобы стать таким знаменитым, таким славным военачальником, он бы сам пошел биться с немцами.

Его отец отрекся и за себя и за сына в пользу дяди Михаила14, такого вялого и чужого России. Как он мог? Только потому, что сын был немного болен и последнее время не вставал на ноги? Ведь он знал, как нравится сыну приходить на заседания верховного главнокомандования, слушать генералов, которые на огромных картах империи показывали царю перемещение войск, сдвигая то туда, то сюда разноцветные флажки полков.

Однажды во время поездки по Днепру в первое лето войны отец приказал своему шоферу оторваться от автомобилей с конвоем и повез Алексея к реке. Небольшой пустынный берег, покрытый темной влажной галькой… Николай стал раздеваться, приглашая сына искупаться. Он играл с Алексеем в воде, стараясь не отходить от берега дальше, чем на несколько метров, нырял и брызгался. Они так увлеклись спором, кто дольше просидит под водой, что забыли о шофере, о генералах, об адъютантах и военных советниках.

– Папа, а если бы появились немцы? Представляешь, какие бы у них были лица, если бы они узнали, кто мы! Вот, если бы они нас так увидели!

– Они бы от души посмеялись и ушли…

Но Алексей вдруг посерьезнел:

– Если бы на нас была форма, они бы забрали нас в плен. Разве мы не остаемся сами собой, когда раздеваемся?

– Это все война, сын.

– Значит, если бы все были голые, войны бы не было?

– Но ведь тебе нравится играть в войну?

– А как же!

И Алексей побежал на берег одеваться, вспомнив, что отец обещал вместе с ним прочитать статью в военном журнале, посвященную отбытию на восточный фронт Преображенского полка, того самого, которым командовал знаменитый полковник Ипсиланти.

Преображенский полк выступил с маршем на Тобольск в последнее воскресенье февраля. Впереди колонны ехал на коне невозмутимый и величественный князь Ипсиланти.

И словно само небо решило вдруг побаловать их хорошей погодой, необычной для этого времени года в Сибири, утихомирив все ветры и рассеяв все тучи. «Возможно ли, чтобы больше не было ни снега, ни вьюги? Сколько продлится это затишье?» – не переставал задавать себе вопросы князь, разглядывая каждый вечер звездное небо, непривычно яркое и прозрачное. Дни шли, вокруг было все то же бесконечное снежное пространство, раскинувшееся на тысячи километров, – беспредельная Россия. Вечером офицеры собирались у костра и Ипсиланти пытался поговорить с ними откровенно: он не слишком-то верил их ежедневным рапортам, подаваемым ему через адъютанта. Могло даже показаться, что князю доставляло удовольствие видеть их колебания и неуверенность. Он словно хотел выбить их из колеи, разрушить то приподнятое настроение, которое царило среди его подчиненных в первые дни марша, когда все мрачные предчувствия были убаюканы покоем бесконечной белизны и благоволением природы, спрятавшей, словно кошка, свои острые когти – вьюги и метели.

– Постарайтесь использовать спирт как можно экономнее… Та кая погода не может стоять вечно, солдаты должны быть готовы к худшему.

– Простите, князь, но уменьшить рацион невозможно…

– А я говорю вам, что спирт им еще понадобится, и скоро. Именно в вашем батальоне, Хабалов, и не далее как вчера, я увидел нечто весьма отталкивающее. Ваши солдаты были так пьяны, словно не переставали пить с первого же дня! Мы что, на пирушку с вами, в кабак собираемся?! Они пели, кричали, требовали, чтобы их пропустили вперед других батальонов, потому что они спешат. В походе, подобном нашему, не может быть спешки, у нас нет ни первых, ни последних, и им не придется долго ждать, чтобы понять это.