Шрифт:
– Ладно, не буду выпытывать… Конспираторша!
Скрывая румянец, Татьяна вскочила:
– Вот и самовар поспел!
Они пили чай, разговаривали, пытаясь в недолгий час общения втиснуть все, что накопилось за долгие дни разлуки, все, чем можно поделиться лишь с близким, родным человеком.
– Намедни Катю видела, – негромко проронила Татьяна, испытующе глянув на брата из-под густых ресниц.
Петр отставил стакан в сторону, нахмурился.
– А че не спрашиваешь, где я ее видела? – склонив голову, произнесла Татьяна. – Или уже все равно?
– Ну и где? – не отвечая на второй вопрос, спросил Петр, чувствуя, как к горлу подкатывает сухой комок.
– Ко мне она приходила, на почту.
Белов удивленно посмотрел на сестру. Та торопливо пояснила:
– Разладилось у них с Тимкой Сысоевым. Вот и перебралась в город. Сейчас в няньках служит у бухгалтера Полуэктова.
– Ясно, – через силу проговорил Петр, стараясь хоть как-то прервать тяжелое затянувшееся молчание.
Большие карие глаза сестры смотрели на него с укором. Петр не выдержал:
– Чего ты?
– Мне кажется, Петя, ты в чем-то виноват перед ней, – робко сказала Татьяна и, увидев заходившие на его скулах желваки, испуганно заверила: – Нет, Катя ничего не говорила, но. я почувствовала… Сама почувствовала…
Петр сжал подбородок пальцами, тихо ответил:
– Может, и виноват… Но зачем я ей нужен? Все время в разъездах, на нелегальном положении, в любую минуту арестовать могут… Ну правда, зачем я ей?
В стену, отделяющую пристройку от дома Илюхиных, громко застучали.
Петр метнулся к окну, выглянул в щель между занавесками.
– Околоток!
Ойкнув, Татьяна побледнела, застыла в растерянности. Петр мгновенно окинул комнатку взглядом, сел на разобранную кровать, стал быстро стягивать сапоги.
– Если спросит про меня, скажешь – полюбовник.
Он торопливо, раздирая подкладку пиджака зацепившимся курком, выдернул из кармана револьвер, сунул под подушку. Потом, скинув пиджак и расстегнув ворот рубахи, развалился на кровати.
Околоточный надзиратель стучал в дверь все более требовательно, по-хозяйски. Когда от его ударов задребезжал крючок, Петр шепнул:
– Иди.
Татьяна уже пришла в себя и, открыв дверь, даже сделала вид, будто застегивает верхнюю пуговицу домашней кофточки.
– Почему не открывала? – входя в комнату, басовито полюбопытствовал околоточный, пощипывая пышную бакенбарду, переходящую в не менее пышный ус. – А это кто? Хахаль?
Под взглядом полицейского Татьяна съежилась. Тому показалось, что девушка смутилась, и он, уже добродушней, добавил:
– Дело молодое, только и поиграться…
Петр, делая вид, что конфузится, спустил босые ноги на пол, поддакнул:
– Верно изволили заметить, вашество…
Околоточный совсем уже по-компанейски подмигнул, но сразу и посуровел:
– Ты кто таков будешь?
Пугливо обуваясь, Петр заискивающе посмотрел на него снизу вверх:
– Буфетчик я, вашество, с пароходу «Владимир». Бийский мещанин, вообче-то. Шкулов фамилие мое, Сенькой кличут.
Околоточный пристально глянул на Татьяну:
– Давно его знаешь?
Девушка замялась.
– С начала навигации, вашество, знакомы, – вставил Петр. – Вы не сумлевайтесь, я с самыми серьезными намерениями.
– Ладно, – кашлянув, оборвал его полицейский, – замолотила молотилка. Паспорт-то имеешь?
– Обязательно. Токмо он у капитана. Для сохранности, значица.
– Проверю! – для острастки погрозил мясистым пальцем околоточный и снова повернулся к Татьяне: – Отца давно видела?
Татьяна широко раскрыла глаза:
– Отца? Так он же на каторге!
Убедившись, что удивление на ее лице самое что ни на есть искреннее, полицейский на всякий случай переспросил:
– Значит, не появлялся?
– Нет…
Татьяна удивленно перевела взгляд на Петра, и он, боясь, что сестра каким-нибудь неловким словом выдаст его, подскочил, будто его шилом ткнули:
– Как «на каторге»! – он размахивал возмущенно руками, радуясь, что успел сунуть револьвер обратно в карман. – Как «на каторге»? Ты же говорила, он помер!
И повернулся возмущенно к околоточному:
– Вот, вашество! И верь таким! Я ведь к ней всяко серьезно, а у нее папаша – каторжник!
– Ну, ну, братец, не вопи, как оглашенный. И вообще, ступай-ка отсюда. А то пароход без тебя отчалит.