– Какие у вас отношения с боевыми организациями?

К какой из них принадлежали?
– спрашивал Пятак.

– Не знаю никаких организаций. Ни к какой не принадлежал.

– Р-р-р, - разъяренный кабан Михеев зарычал, захрюкал, - уж я задам тебе встряску, пропесочу, промочалю, станешь шелковый! Ах ты гниль, моль, голь перекатная! Сейчас как двину - из тебя польются сопли, вопли, кропли, допли! Ах ты аллигатор, горлатор, болтатор, агитатор проклятый!

– Михеев, успокойся, - официально приказал Пятак.
– Вы, Карлсон, слушайте, что вам скажу. Повернитесь! Лицом к двери. Стойте спокойно.

Дверь была полуоткрыта.

В коридоре густела темень, из тьмы в лицо Карлсону впивались тысячи клинков, они сдирали кожу щек, ощупывали череп, пересчитывали волосы на темени, зубы во рту, липкими пальцами шпика копались в его внутренностях, разглядывали, изучали, сравнивали.

Он, он, держи его, держи, наконец-то попался Брауер, мерзкий подстрекатель из Либавы!

Неужели он в самом деле?

Очень похож!

Он или не он?

Зиедынь, мы на вас надеемся, а подведете, получите полсотни горячих.

Ей-ей, это он, Брауер собственной персоной.

Зиедынь, мы ведь тоже не дураки, мы должны знать, глаголет ли твоими устами истина или все та же полсотня горячих.

– Э-э-э, - мямлил Зиедынь, слюни текли по подбородку.

– Вольно, - скомандовал Пятак.

– Господа, - заговорил Карлсон, - насколько я мог заключить со слов уважаемого чиновника с нагайкой, меня обвиняют в агитации. Если это так, прошу мое дело передать в жандармское управление или прокуратуру. Политические дела вне компетенциии полиции, ими занимается жандармское управление в установленном законом порядке.

– Р-р-р!
– взревел Михеев.

– Мы покажем тебе закон! Вот тебе закон!
– Он подсунул к глазам Карлсона согнутую нагайку.
– Таких пташек, как ты, редко удается зацапать, зато уж теперь такой тебе будет закон, язык высунешь, пощады испрашивая, гад, зад, смрад!

– Объявлено военное положение, - объяснил Пятак.
– Вы, Карлсон, разве не знаете?

– Знаю.

– Так вот, законы теперь издает губернатор. Он уполномочил и обязал нас расследовать политические дела.

– Довольно болтать, - вступился Михеев, - у меня руки чешутся. За дело, за дело!

– Мы остановились на боевых организациях, - вставил старичок, писавший протокол.

– Я сам напишу протокол, - вдруг объявил Карлсон.

– Да ну?
– удивился Михеев.

– Да вы вообще умеете писать, Карлсон?
– язвил Пятак.

Полицейские ни с того ни с сего развеселились.

– Не перетрудить бы вас лишней писаниной, - тянул чей-то дьяконовский бас.

– За это полагаются хорошие отступные, - воскликнул другой.
– Пусть напишет о себе всю правду.

– Ты отвечай, что тебя спрашивают про организацию, - ревел Михеев, - и не лезь куда не надо, ишь, писарь нашелся, дрянь, рвань, трань!

– Пусть пишет!
– глухо молвил спавший на диване чиновник. Он даже не повернулся, лежал лицом к стенке, только могучая спина шевельнулась, диван под ним скрипнул, потом чиновник всхрапнул, будто все произнес во сне.

Сказанные спросонья слова произвели магическое действие. Тотчас Карлсону предоставили бумагу и ручку.

"По своим убеждениям я социал-демократ. В Ригу приехал двенадцатого января, а уже тринадцатого января по недоразумению был арестован, потому что не успел отметить паспорт в полицейской части".

– Хорошо, хорошо, - подбадривал Михеев, стоя у него за спиной и через плечо читая написанное.
– А теперь пишите, откуда приехали.

"В Ригу приехал из Двинска".

И подписался: А. Карлсон.

– Ну, знаете, - сказал, обращаясь к коллегам, Михеев, - ничего подобного в жизни не видел. Какова наглость! Если ты, дрянь, в течение пяти минут не признаешься, не скажешь, гниль, своей настоящей фамилии, из тебя, гад, польются сопли, и я собственноручно на твоей спине агитатора истолку в муку протокол!

– Мне нечего к этому прибавить, - ответил Карлсон.

– Где жил в Риге?
– с металлом в голосе спросил Пятак.

Не получив ответа, задал следующий вопрос:

– Кто твои знакомые?

– Где чемодан с бельем?

– Господа, - ответил Карлсон, - я не однажды уже объяснял, в Риге не успел снять квартиру. Знакомых у меня нет и чемодана с бельем тоже.

Двое дюжих полицейских взяли Карлсона под руки и отвели на огороженную барьером площадку.

– Пожалуй-ка, приятель, на исповедь, - проговорил один с усмешкой.